Маленькие радости Элоизы ; Маленький трактат о дурном поведении - [101]

Вконец отчаявшись, Жюльен написал автору о том, что, несмотря на страстную любовь к его творчеству, он никак не может справиться с работой. Писатель к тому времени был уже стариком, с тех пор, как овдовел, не выпустил ни одной книги, и Жюльен написал ему еще, что понимает, как беспокоит писателя, и как ему неловко, ну, и так далее, — письмо вышло неуклюжим, простодушно жестоким, он сам это чувствовал, однако послал его без поправок, и Жорж Сиффр ухватился за него, как за соломинку, может быть, сверх меры растроганный тоской, отчасти напоминавшей ту, которую испытывал сам. До сих пор он держался в стороне от парижского стиля и прочих выдуманных критикой аналогов, долгие годы преподавал в провинции, потом, когда пришел успех, а затем и деньги — как естественное следствие, уединился на скалистой косе со своей старой женой, можете себе представить, все с той же самой! «Он много зарабатывает и ничего не тратит, — насмехались над ним недоброжелатели, пряча зависть под презрением: — у этих выходцев из низов никакого размаха!» Сиффр сохранял спокойствие и только улыбался, право же, эти комариные уколы его нисколько не трогали. Он не выступал в телепередачах, не давал интервью, мягко объясняя свой отказ тем, что такие «встречи» его утомляют, что он стар и все, что мог бы сказать, уже написал. Получение письма он подтвердил короткой запиской, смысл которой можно было бы передать одним словом — «приезжайте», — ничего не разъясняя, но в его угрюмом тоне подразумевалось: «я так же одинок, как вы, мой мальчик». Сейчас известно, что Сиффр имел тогда в виду: незадолго до смерти он написал о том же в письме к своему нотариусу. Но не будем забегать вперед.

Жюльен явился к своему кумиру с огромной папкой под мышкой и затаившимся в животе страхом. Когда дошло до дела, оказалось, что он уже и сам не знает, зачем приехал. «О, я нисколько не жалею о работе, которую проделал, и мне за нее не стыдно, — думал он, не решаясь обсудить это с родными, — вот только я чувствую себя на краю пропасти, той самой, которую этот тип вырыл у меня под ногами! — Не называя Лапоби, он, конечно, имел в виду его и чувствовал, как ему передаются сомнения, о которых разглагольствовал тот. — Я терпеть его не могу, я его ненавижу, так и убил бы!» Дома он говорил, что у Лапоби морда кирпича просит, и Розали, улыбнувшись, философски заметила: «Не волнуйся, рано или поздно допросится! Такие морды кирпич прямо-таки притягивают, взять хоть твою сестру!» Все засмеялись, даже Корали. Жюльен вымученно улыбнулся, и мать встревожилась: да что же это такое, неужели ее мальчик теряет чувство юмора?

Сиффр провел его в большую комнату, где одна из стен оказалась целиком застекленной, до самого низа. Комната была такой широкой, что с другого ее конца только и видно было что небо, больше ничего. Там стояла кровать, вернее, помост с квадратным матрасом и подушками. Все вместе выглядело умиротворяюще, но Жюльена эта картина парализовала, у него в голове мелькнула дурацкая мысль, что и само небо глядит на него сейчас неласково.

Стоило приблизиться к огромному окну, и ты начинал падать, тебя заглатывал тоннель темных скал. В глубине ворочалось море, шумно вздрагивало и шипело.

К стене было прислонено нечто странное, большая деревянная штука, зажатая между двумя металлическими пластинами. Жюльен в недоумении остановился перед ней. Неужели у него до такой степени отсутствует воображение? Старик, чуть улыбнувшись, легко прикоснулся к стене. Штука опрокинулась на выскочившие из пола опоры, с глухим стуком легла в пазы, отделанные тем же металлом, что и ее край, и оказалась большим столом, скрывавшим до тех пор две ниши. В одной из ниш были книги, папки для бумаг и словари, в другой — вращавшиеся на подставках компьютер и принтер. Хорош бы был Жюльен со своей похвалой «скульптуре»!

Он чувствовал, что за ним наблюдают, но наблюдают доброжелательно. Жорж Сиффр, усевшись в одно из двух кресел у окна, терпеливо ждал и спокойно улыбался.

А гость не знал, с чего начать. В своем письме Жюльен умолял писателя позволить ему задать несколько вопросов: «Это крайне важно, — настаивал он, — ведь правда же, это необходимо для понимания вашего творчества». И для того, чтобы расставить по местам комментарии, которыми снабжали произведения, направляя резкий свет на то, о чем автор предпочел умолчать. Подобные разъяснения порой оскорбляли Жюльена с его страстью… Нет, разумеется, об этом он говорить не стал. И дело было не в смущении, а в… С тех пор как Жюльен взялся за эту работу, он со все возраставшей энергией изо всех сил старался проникнуть в смысл темных мест, решив, в конце концов, что смысл их скрыт от читателя намеренно. Решил он так, должно быть, потому, что не сумел приподнять завесу, соткавшую эту темноту, но ему не хотелось распространяться по поводу своего бессилия. Достаточно было и того, что он сам о нем знал, чувствовал его кожей!

Жюльен стал упирать на непонятные места, объясняя, что они не дают ему продвинуться в работе. Но ведь диссертация должна сделать все ясным, а согласится ли на это ЖС? Дать доказательства. О Господи, я слишком разговорился, заврался, увяз… Отважиться пуститься в плавание по этому беспредельному творчеству — тут потребуется монашеское терпение, многих это отпугнуло. Но он любит, да, он любит достаточно сильно для того, чтобы впрячься в этот воз. Наклонившись, он коснулся колена Жоржа Сиффра: