Маленькие и злые - [12]

Настоящий маленький Атос.

Вера хочет найти другую заправку, но раньше натыкается на водителя, съехавшего с дороги в кусты по нужде. Она останавливается метрах в тридцати от того места, выпускает Проню, а сама ждет в машине. Проходит пара минут. Человек в кустах начинает кричать, но кричит недолго. Когда Проня возвращается, из его правого бока торчит человеческая кисть с обручальным кольцом — такая же огромная, синяя и неподходящая, как язык тогда. Пальцы дергаются бессмысленно, ручка не слушается, но раз уж он приспособил язык, то и ручку сможет.

Вера не знает, чем он занят в промежутках. Бродит по лесу? Сидит на болоте? Она также не знает, как он делает из отнятой части человеческого тела — часть своего. Или только думает, что не знает. Не помнит. Провал.

— Зачем ты убиваешь? — спрашивает Вера на обратном пути. — Не можешь отрезать язык или руку у живого?

Его круглая башка сворачивается к ней так резко — вот-вот отвалится и покатится под педаль.

— Отрезать у живого?! — Он сердито машет на нее послушной ручкой с ножиком. — У живого?! Он тебе кто?! Ниндзя?!

Вера начинает хохотать и не может остановиться. Слезы льются, затылок ломит, грунтовка расплывается перед глазами.

— Ты на него похож, — смеется она. — На мужа.

Когда-то он тоже умел насмешить ее как никто другой.

Проня что-то ворчит, что-то саркастичное, наверное.

— Что ты будешь делать, когда я умру? — интересуется Вера.

— Он найдет другую хозяйку.

— Любая может стать твоей хозяйкой?

— Из тех, к кому кровь потянет.

Он злобно фыркает. Ему надоело болтать, надоело, что над ним смеются. Муж умел смеяться только над другими, не над собой. Проня лезет между сиденьями, где снова шуршит, прячась в старую газету «Правда», как бомж или кот, зарывающий свое говно.

К кому кровь потянет. К кому кровь потянет.

Вера вдруг понимает: если она проживет на свете достаточно долго, если сгниют и будут заменены все ручки, все ножки, все части и не останется в нем ничего от мужа — после ее смерти он уйдет к кому-то другому. К дочке мужика на «Жигулях». Или к дочке мужика в кустах. Не к ее.

*

Дочка уезжает в Псков учиться на фельдшера. Осталось их всего три бабы среди леса. У Веры только огород и сад, у Василисы куры, у Тамары хозяйство большое.

Летом Вера ждет его каждый день, но лето проходит, дочка уезжает. Наступает октябрь. Клен у дома кроваво-красный. Веру валит с ног какая-то лихорадка. Откуда?.. Не иначе с пепелища змеиного дома, где она на днях взяла пару кирпичей. Дом сгорел, но остался кусок ржавой трубы с перекрытиями, между которыми змеи любят ползать, меняя шкуры. Десятки змеиных шкур висят в этой трубе, свежих и совсем блеклых, истлевших. Людей, которые жили в доме, никто не успел толком узнать. Темная история, темное место.

У Веры очень высокая температура. Днем заходит Тамара с трехлитровой банкой молока, лицо замотано платком вместо медицинской маски. Вера плачет, представляя себя мертвой в гробу.

— Нельзя мне, — плачет она. — Еще не все сгнило. Не все части заменили.

— Ой, беда, — сокрушенно качает головой Тамара. Она никогда не уезжала дальше Невеля и ни разу в жизни ничем не болела.

Иногда Вере кажется, что нужно что-то посчитать. Мысленно она начинает бегать между двумя гигантскими столбцами цифр, до седьмого пота перетаскивает цифры из одного столбца в другой, а баланс все никак не сойдется. И радио. Радио шипит. Кто включил радио? Большую часть времени Вера в беспамятстве.

Ночью приходит Проня.

— Нет, — шепчет Вера пересохшими губами. — Ты мне кажешься. Только не сейчас.

— Он не кажется, — хмуро отвечает Проня, усевшись на ее плечо. — У него животик сгнил.

— Хоть денек…

— Животик сгнил! — рявкает он сердито.

Она не шевелится, тогда он переползает к ней на живот и бьет себя по посеревшему, пахнущему тухлятиной пузу.

— Вставай! — кричит он и подпрыгивает на ней, как на батуте. У Веры перехватывает дыхание, ком подступает к горлу. — Вставай! Животик сгнил!

Он прыгает и орет:

— Вставай! Вставай!

Вера переворачивается на бок, свешивает голову с кровати, ее тошнит на пол. Немного воды с желудочным соком. На табурете возле кровати стоит заботливо оставленный Тамарой стакан молока.

— Возьми Василису, — хрипит она.

— Это кто?

— Первая соседка вниз по дороге.

— Отнеси меня.

Болезненный тычок под ребра.

— Отнеси меня!

Как во сне Вера слезает с кровати, берет Проню на руки и идет во двор. В ночной рубашке она похожа на обезумевшую призрачную мамашу, баюкающую абортированное дитя. Проня дрыгает ножками и держится за ее слипшиеся волосы.

— В дом иди, — шепчет Вера, опуская его на землю у Василисиного крыльца. — Там и ножик возьмешь.

В этот раз все тихо, без мучений. Вера возвращается к себе, падает на кровать и забывается сном. Гроза бушует под утро, псковско-библейский потоп смывает следы Вериных ног на месте преступления, которые и так никто не стал бы исследовать. Нет ни снов, ни страха. Ни мыслей о том, что это слишком близко к дому, ни мыслей о том, когда найдут, ни мыслей о том, на кого подумают.

Думают на черта. Еще думают на беглых, но ничего не пропало, кроме куска Василисиного живота. Родни у нее нет. Мент приезжает, растерянно топчется в огороде с блокнотом. Похожая на покойницу Вера только начинает вставать с кровати. Тамара говорит, когда она была девушкой, в здешних лесах завелся людоед. Но для людоеда оторвано слишком мало.