Маленькая торговка спичками из Кабула - [11]

Моя территория начиналась у магазина меха «The Leopard Snow Shop» и заканчивалась у Бамиан-Гэллери. Однажды я увидела знакомый силуэт и бросилась к нему, оставив Фарибу одну спускаться по улице к продавцу килимов[13].

Я, как обычно, разыгрывала перед покупателем очаровательную сцену, искрящимися глазами и дрожащим голосом предлагая услуги «телохранителя», когда раздался взрыв. Это было так неожиданно, что я ничего не успела понять. А потом я увидела бегущих людей, они кричали. Я не бежала. А, наоборот, шла спокойнее, чем когда бы то ни было. Я видела все будто в замедленном действии. Разорванное на куски тело смертника. Лежащий на земле труп молодой американки. И только через несколько секунд я увидела тело Фарибы. В этот день я сильно повзрослела. Я поняла, что жизнь может внезапно остановиться. Я узнала, что такое неудача и несправедливость: оказаться в ненужном месте в ненужный час. Вечером по радио говорили об ужасной судьбе молодой американки: она служила в армии, их база была в Узбекистане, а в Кабул она приехала, чтобы вылечить большой палец. Для журналистов этот теракт на улице, куда иностранцы приезжают за покупками, был весьма символичен. Ничего о Фарибе, как будто на шкале мировых ценностей смерть смерти рознь. Фариба прошла по жизни скромно, незаметно, и так же из нее ушла.

В то утро, встретив ее маму, я вспомнила этот день. Я хотела было сказать ей, что все, что я сейчас делаю, — это в память о Фарибе. Что я бережно храню нашу с ней фотографию как реликвию. Я хотела сказать ей, что любила Фарибу как сестру, но я не решилась. Боль изменила черты ее лица, раньше они были такими нежными. Мы, как это обычно делается, обменялись «салам аллейкум», спросили друг у друга, как поживают семьи. Но над каждым ее словом висел тяжкий груз потери Фарибы.

Эта трагедия коснулась всей моей семьи. Во время президентских выборов 2004-го мама запретила нам ходить работать на улицу. А потом, когда был избран президент Хамид Карзай, жизнь вновь вернулась на круги своя. Я каждый раз удивляюсь нашей способности забывать. Мы вновь начали работать. На той же улице. Перед теми же витринами. А мама, она никогда не выходит из дома. Она не может себе представить, сколько боли причиняет нам это место. Но она убеждена, что однажды это, как и все остальное, забудется.

12 Мой дядя

Мой дядя, папин брат, приходил к нам ужинать вчера вечером. С тех пор как папа уехал, он регулярно справляется о том, как у нас дела. Когда было совсем сложно, он даже приносил нам что-нибудь поесть. Иногда он бывает грубым и даже жестоким. Он может отшлепать нас, если недоволен нашим поведением, и мама ему слова не скажет.

Вчера он приехал к восьми вечера, когда мама еще готовила ужин во дворе. У нас нет кухни, но зато есть тандур[14] — печка, в которой мы печем хлеб и тушим овощи. Наша пища не очень-то разнообразна, но мама всегда хорошо готовит. Так хорошо, что когда смотришь на ее блюда, сразу хочется есть. Вчера вечером мама готовила мои любимые пакавра — это что-то вроде оладий из картофеля — они такие вкусные и жирные. Мы макаем их в чатни — кисло-сладкий соус с кориандром — просто пальчики оближешь. Я гурман, но не эстет. Изысканная кухня — это для богатых. Мы любим сытную еду. Я перестаю есть только тогда, когда у меня в животе появляется тяжесть.

Так вот, вчера вечером неожиданно приехал мой дядя. Первое, что он сказал: «Поздно же вы ужинаете». Мама поняла, что он таким образом хочет извиниться, а мне это извинение показалось смешным. По одному только взгляду и нескольким междометиям малыши поняли, что нужно немедленно убрать из гостиной свои портфели и подобрать луковую шелуху, которой был усыпан весь пол. На ковер постелили бордовую клеенку. Халеда быстренько подала чай. Ро-хина принесла миндаль, а Бассира — впитавший влагу сахар. В прихожей дядя Ахмед несколько раз споткнулся о четырнадцать пар обуви, которая постоянно там разбросана. Бассира едва сдерживалась от смеха. Я отвернулась, чтобы не смотреть на нее. Нам с ней в этом деле нет равных, мы можем смеяться без конца. Моему дяде это точно не понравилось бы. Он дорожный полицейский. Я его встречаю иногда на улицах Кабула. На нем надета кепка, во рту — свисток, в правой руке табличка «Стоп!». Он похож на куклу на шарнирах, которая пытается взять это беспорядочное дорожное движение под свой контроль. Мне жаль его каждый раз, когда мы пересекаемся на улице: над ним все время смеются, а он с яростью продолжает делать свое дело, даже вечером, возвращаясь домой. Мне как-то не по себе, когда я вижу людей — как хороших, так и плохих, — слабыми.

Дядя сидит у края скатерти, скрестив ноги, согнув большой и указательный пальцы, чтобы катать шарики из риса, под его шальвран-камизом[15] уже виднеется живот. Дядя начинает говорить о политике — скользкая тема. Не скажу, что я в ней разбираюсь. Я только новости время от времени слушаю. Но, тем не менее, когда я смотрю на дядю, на его грубые руки, на то, как он глядит на моих старших сестер, мне не очень-то верится в то, что у него какой-то особенный взгляд на происходящее в Афганистане.