Мальчишки в бескозырках - [2]

— А теперь, — сказала мама, — эти длинные резиновые пластины поступают на специальную машину, где из них делают трубочки определенного размера, в зависимости от размера галош. Вот на такой машине я и работаю.

Подошли к машине. В нее, как в мясорубку, заправляют длинные резиновые пластины, а она выдает действительно резину в виде трубочки. Я тихонько засмеялся.

— Ты чего? — удивилась мама.

— Да мне эти трубочки кажутся похожими на ливерную колбасу, только черного цвета.

Работницы вдоль конвейера делали каждая свою работу. Вначале колодку как бы закутывали в красную байку. Затем сверху клали стельку будущей галоши. Все это стягивалось и приклеивалось. Дальше начиналось самое интересное. Разогретую резиновую трубочку, выскочившую из шприц-машины, укладывали сверху стельки, и все это двигалось к прессу. В прессе в качестве формы закреплена металлическая галоша. Под давлением она как бы одевалась на колодку с прокладкой, стелькой и трубочкой. В мгновение ока трубочка превращалась в резиновую оболочку для галоши. Получилась галоша с подкладкой и стелькой. Как зачарованный смотрел я на штамп-агрегат. А он, деловито почмокивая, неторопливо и методично штамповал одну галошу за другой.

— Но и это еще не все, — сказала мама, после того как поднялись с ней на второй этаж. — Ведь галоша пока еще остается сырой. В цеху вулканизации, в специальном котле ее варят при большой температуре, чтобы все детали крепко спаялись… Ну как, нравится моя работа?

— Конечно. Все очень интересно. Хорошо бы, мам, на память что-нибудь резиновое!

— Попробуем, — сказала мама, улыбаясь. — Клава! Давай подарим сыну «ливерную колбаску» на память.

— Иди сюда, гармонист! На-ка, держи, с пылу с жару, — сказала Клава, — да гляди не обожгись.

Я осторожно завернул в тряпку горячую резиновую трубку. Пахла она галошей.

Наверное, с месяц я рассказывал ребятам во дворе, как делают галоши. Если бы не та черная резиновая трубка, то мне вряд ли верили бы. Но трубка, резиновая черная трубка, которая у ребят вызвала нескрываемую зависть, была самым верным доказательством того, что я не вру.

От похода на завод у меня осталось чувство гордости и за маму. По тому, как с ней уважительно говорил начальник цеха, как смотрели и разговаривали с ней ее подруги по работе, я понял, что маму на заводе любят и уважают. И мне это было особенно приятно. Не любить маму было нельзя. У нее был компанейский и веселый характер. Вместе с тем она была волевой и мужественной женщиной. И эти качества она сохранила на всю жизнь: и в блокаду Ленинграда, и когда потеряли отца, и в те дни, когда она знала, что больна неизлечимой болезнью. Даже в те тяжелые дни она успокаивала меня, что все пройдет и она поправится.

Незадолго до войны у мамы сильно заболела правая рука, и она вынуждена была на время оставить работу. Сразу же после ухода отца на фронт она пошла, невзирая на плохое здоровье, работать комендантом бомбоубежища, оборудованного в подвалах нашего дома.

В один из июльских дней она сказала, что из Ленинграда эвакуируют детей и что ей предложили отправить и меня. Но пошли слухи, что эшелоны бомбят, многие гибнут, а несколько поездов с детьми попали прямо к немцам, так как фашистские войска успели перерезать ряд железных дорог.

Мама решила, что никуда меня не отпустит, дома лучше и спокойнее. Конечно, если бы мы представляли себе, что будет потом, мать пошла бы со мной хоть пешком до Урала.

Вскоре всем выдали противогазы, в том числе и детям. Мне даже нравилось ходить с противогазом на боку. Вообще, вначале все было интересно. На улице появились плакаты с красноармейцем, который, уставив в тебя палец, спрашивал: «Чем ты помог фронту?»

И тогда ребята нашего двора решили помогать фронту. Под руководством старших мы приступили к очистке чердаков от хлама. Дом наш был большой. Он состоял из многих корпусов. На проспект Римского-Корсакова и Мастерскую улицу выходил шестиэтажный корпус, а во дворе стояли четыре трехэтажных, так что чердаков для уборки хватало. После того как чердаки были очищены, мы принялись белить деревянные балки специальным огнестойким раствором. Затем таскали на чердаки воду и наливали в бочки, насыпали в ящики песок. Все это предпринималось для того, чтобы быстро тушить зажигательные бомбы и вызванные ими пожары.

Мы помогали заклеивать бумажными полосками стекла в окнах, вешали светонепроницаемые шторы. Ездили в Озерки на песчаный карьер, где насыпали на грузовые трамвайные платформы песок и мелкий гравий. Все это делалось совершенно добровольно. Каждый из нас хотел делом ответить на призыв плаката: «Чем ты помог фронту?», жаждал быть полезным. Нам говорили, что песком и гравием наполняли мешки, из которых потом сооружали заграждения на перекрестках улиц, а также укрытия для окон первых этажей, где создавались огневые точки. Город менялся на глазах. Одни дома красили в защитный цвет, на другие натягивали маскировочные сети. Появились аэростаты, в скверах торчали зенитные орудия. Были закрашены золотые шпили Петропавловской крепости, Адмиралтейства. Закрасили и сверкающий купол Исаакиевского собора.