Мальчики-мальчишки - [54]

До них очень хотелось дотронуться. Очень! Но совсем не для каких-то глупых забав, как это бывает с мужиками, когда они здоровы, и им кажется, что так будет вечно. Хотелось увидеть их, когда они гуляют в лёгких летних платьях по траве с вкраплениями простых полевых цветов, без этих уродливых халатов и фартуков из плотной серой ткани, которая не пропускает сквозь себя брызжущую кровь и лимфу, без этих безобразных шапочек и масок, которые, как никаб у мусульманок, почти полностью скрывают их лица. Только глаза. И ресницы. А жадное воображение рисует эти самые ресницы уж и вовсе необыкновенными по своей красоте и размерам, гигантскими, как крылья неуловимой и непременно волшебной птицы! Ах, как бы её не спугнуть.

В каждом их жесте, в каждом движении даже под этими страшными и грубыми топорщащимися одеждами чувствовалось, что там под ними – женщина. Настоящая! Стопроцентная, какой даже проба золота не бывает. Когда из-под шапочки выбивался нежный девичий локон, и такая же нежная девичья рука испуганно убирала его за девичье же сводящее с ума ушко, то вся палата замирала и умолкала. Даже обгоревшие раненые переставали орать и стонать! Хотелось сорвать эту шапочку, чтобы русые волосы разлились волнами по плечам!

Короче говоря, хотелось так много при виде этих баб, что они уже начинали… раздражать. И иногда к этим женщинам возникала некая ярость: зачем они помогают всему этому безумию?! Почему эти чёртовы бабы настолько покладисты, и как их вывести из этого состояния? Ведь это так противоестественно, когда женщина помогает мужчинам воевать. Война – это высшее проявление мужского презрения к женщине, к её главному деянию – рождению человека: она так трудно и долго вынашивает и рожает каждого человека, а они тут так легко рубят этот женский труд в винегрет. Пиф-паф – и от многолетнего женского труда в виде вынашивания, кормления, бдения по ночам над первыми неизбежными болезнями младенца остаются какие-то торчащие кости из кусков мяса. Всё это когда-то было маленьким ребёнком, всё это когда-то было рождено женщиной, но вот это всё выросло, пошло воевать, а теперь осталось дымиться на поле боя. И вот женщина помогает им, залечивает их раны, вместо того, чтобы рявкнуть на них на всех, на сраных героев: «Чем вы тут все, собственно, заняты?!» Ведь дома у ка ж дого на верн яка така я безысходность, бедность, бездорожье, родители-трудяги, с трудом сводящие концы с концами. А они тут с героическими мордами воюют за какие-то камни, за песок, за чужую страну и землю! Они с таким остервенением бьются за то, за что вообще не имеет смысл биться, и совершенно не защищают то, что надо было бы защищать…

Или они себя начинали ненавидеть, а не этих женщин? Они переставали себя понимать, и это порождало такую ярость, которую надо было непременно на ком-то выместить… А тут эти чёртовы бабы! И вот зачем они им помогают? Послали бы всех этих вояк куда подальше, так, может быть, и не было бы всех этих кровопролитных войн? А так каждая подыгрывает, прислуживает, терпеливо ассистирует при операциях, сутками на ногах, когда ни присесть, когда даже чаю некогда выпить в дни привоза новой порции «пушечного мяса». Покладистая глупая баба, которую они все заранее уже считают шлюхой и ничтожеством. Она проходит мимо, а они уже думают, как бы она выглядела, если её поставить раком…

Один раз ночью в коридоре, когда ему уже можно было вставать после миновавшего заражения крови, он схватил одну такую женщину здоровой рукой за загривок, и крепко сжал шею. Он даже сам не понимал, чего хочет больше: то ли убить за то, что она женщина, которая помогает войне, то ли использовать её женское начало по прямому назначению. Она так испугалась его ненависти, хотела закричать, но ещё больше испугалась, что разбудит все палаты. Хотела его оттолкнуть, но побоялась попасть по его ранам, поэтому, в конце концов, беспомощно и тихо заплакала: не надо. А он сам уже… рыдал и шмыгал носом в её шапочку. Его так поразило это сочетание силы и слабости в ней, этот совершенно детский испуг маленькой девочки, который тут же был перекрыт инстинктом заботы взрослой женщины об этих беспомощных мальчиках, которых нельзя будить, когда они спят, нельзя бить по ранам, что он уже опустился перед ней на колени и ревел в подол её халата. Ему сразу вспомнился тот далёкий и навсегда потерянный мир, где есть женщины, слёзы, слабость, простые слова. И он понял: как же на самом деле дорог и далёк тот мир, который люди никогда не берегут, так как он им кажется само собой разумеющейся данностью, которая никуда не денется. Да эти ужасные люди вообще не берегут то и не дорожат всем тем, что так прекрасно и хрупко, что так нуждается в защите и бережном отношении, а только поклоняются грубой силе и самой мерзкой грязи, потерять которые человечество уж точно никогда не рискует!..

А она стояла перед ним и не знала, что и делать-то с этим странным парнем. – Господи, сколько же их тут! И куда они потом все пойдут, куда они понесут всю вот эту боль и ненависть? Домой, куда же ещё… Тут вышел главврач, полковник медицинской, посмотрел на сию композицию, покрутил папиросу в пальцах и сказал устало: «Дети мои, заканчивайте это всё, ей-богу». И Волкову сделалось так легко от всего этого, что он послушно позволил отвести себя в палату, а она – ОНА! – так нежно укрыла его застиранным казённым одеялком и так хорошо сказала, что всё у него теперь будет замечательно, что он заснул счастливым сном новорожденного, которому наконец-то догадались сменить мокрую пелёнку.