Мальчик с Голубиной улицы - [9]

— Мне чудные орехи.

— А глазированные не пожалуете?

— Пожалую, — согласился Котя.

Он купил два глазированных ореха, и ставня снова со стуком закрылась.

Я заглянул в щелку забора и увидел широкий и пустой, заросший шелковой травой двор, а там, дальше, уже начинался сад — большой, солнечно-тенистый, с шумящей листвой, таинственный и прекрасный сад Бибикова.

Когда в саду господина Бибикова цвела сирень, запах ее забивал даже запах пекарни. Звезды над этим садом сияли ярче, чем над всей улицей, а иногда срывались и падали в сад и висели на ветвях в китайских фонариках. И тогда играла музыка, бенгальские свечи шипели, взрывались и рассыпались искрами и слышался смех мальчиков в матросках и девочек в белых передниках и кружевных воротничках. Казалось, там вечный праздник.

На крыльце под солнцем в роскошной позе, лениво прикрыв глаза, дремал известный на улице толстый, розоватый бибиковский кот Терентий с завитыми усами.

Когда солнце, не зная, что под его лучами в это время греется Терентий, следуя по предначертанному пути, передвигалось на несколько градусов и на Терентия вдруг надвигалась тень и его охватывал холод, будто с него содрали теплую пушистую золотую шубу и накинули холодный темный капюшон, он неохотно открывал глаза и переходил на солнечное пятно, недовольно мурлыча: «Ходи еще за тобой».

Он жил у Бибикова очень хорошо. Каждый день получал сметану, а день, когда ему давали сливки вместо сметаны, считал несчастнейшим днем своей жизни и ходил мрачный и фыркал и крал сметану у лавочника. Но и после этого у него был такой высокомерный вид, что, когда они стояли рядом, можно было подумать, что скорее лавочник украл сметану у кота, чем кот у лавочника.

И вот этот вороватый Терентий, когда я поднялся на крыльцо, проснулся, искоса взглянул на меня: «Ты кто же?» — и тут же поплелся за мной.

Длинный коридор был как дорога в другой город. Дверь открылась с музыкой, и я очутился в голубой комнате, где стояло и висело столько зеркал, что комната сразу наполнилась мальчиками.

Я взял под козырек, и все мальчики тоже взяли под козырек, как на параде.

Двери раскрывались сами собой, будто впереди меня шел ветер. Открылось десять комнат: синих, зеленых, красных, таких больших, что в них, казалось, были сады, распевали птицы и даже протекали реки.

Я шел по коврам. Привыкший к грохоту извозчиков, я никогда и не думал, что на свете есть подобная тишина. Вокруг молчаливо стояли в зеленых кадках деревья с длинными листьями. Я был в выдуманном и приснившемся мне лесу.

Перед одной из комнат я остановился и долго топтался на пороге, боясь придавить плюшевых белочек, вышитых на ковре. В этой комнате стояла огромная, под балдахином, кровать, закрытая занавесом, по которому летали на острых черных крыльях демоны с красными глазами.

Под звездным балдахином дремал Котя с глазированными орехами в руках.

Котя — щекастый, толстогубый мальчик с такими яркими палевыми веснушками, что после встречи с ним долго ходишь с ощущением веснушек на лице. Говорят, младенцем он был совсем беленький, весь в ямочках: и на щеках, и на подбородке, и на локтях, и на коленях ямочки. И все, кто его видел, от удовольствия щипали его, затем целовали и говорили: это вырастет певец и красавец. И разве только сам Вельзевул знал, что вырастет просто Котя.

В годы, когда другие мальчики уже гоняют по улице обруч, прыгают через канавы и пускают змея, Котю еще носили на руках, и он так привык к этому, что, когда ему уже сшили длинные брюки и даже подарили цепочку от часов, он все еще канючил: «Котя хочет на ручки».

И бабушка, утирая Коте вечно пузырящийся нос, говорила ему:

— А-а, а ты у нас приличный, а ты у нас деликатный, а у тебя сопли не бегут. Вот!

— А трубочисты здесь, бабушка, не пройдут? — спрашивал Котя.

— А ты чего — боишься?

— А пускай трубочисты здесь не ходят, потому что они грязные.

И бабушка всплескивала руками:

— Вот ты какой у нас умный! Вот ты какой у нас философ!

Всем, кто приходил в дом, предлагали:

— Ну, спросите, спросите его!

Гости уже заранее знали, в чем дело, и спрашивали:

— А как тебя, мальчик, зовут?

— Конечно, Котя.

— А сколько тебе лет?

Котя, надувшись, молчал.

— Скажи, деточка. Разве ты забыл? — говорила бабушка.

Котя продолжал молчать.

— Скажи: Коте пять лет, — учила бабушка.

— Коте пять лет, — хмуро повторял он.

— Смотри, молодец! — удивлялся гость.

— Ну, спросите его дальше, — умоляла бабушка. — Спросите, кем он хочет быть.

— Наверное, извозчиком, — говорил гость.

— Нет, извозчиком он раньше хотел быть.

— Кем же ты сейчас хочешь быть?

— Пожарником, — отвечал Котя.

— Ай-ай-ай, — говорил гость. — И ты не боишься?

— Нет, — храбро отвечал Котя, — не боюсь.

Но вот он, наконец, сошел на зыбкую, качающуюся землю и неуклюже затопал своими толстыми ножками.

Со всех сторон внимательно следили за каждым его шагом, и только он подходил к калитке, — «Котя, не смей!»; только он собирался подпрыгнуть, — «Котя, ты сломаешь шею!» Из его рук вырывали ведерко с песком, точно это было толченое стекло, — «Ну, кинь, кинь!»

И весь день на улице только и слышалось: «Котя! Котя!» То Котя провалился в яму с гашеной известью и его вели белого как привидение. То он попал в крапиву и визжал так, словно его облили кипятком.