Мальчик с Голубиной улицы - [36]

И у нас в темной чадной комнате, заставленной старыми комодами и шкафами, которые по ночам поднимали такой скрип, что трудно было уснуть, среди черных горшков и подсвечников появились два новых постояльца.

На комоде, встречая всех улыбкой, поселился золотой японец. Он был нарисован на высокой голубой вазе, среди маленьких японских деревьев, покрытых цветами и птицами. Это был толстый, румяный японец в золотом халате. На вытянутых руках он держал поднос, предлагая всем входящим в дом японские плоды.

Он жил у нас чужестранцем, одинокий и важный, со своим вечным подносом, с которого никто ничего не брал и не ел. Он не впутывался в беседы, с отсутствующим лицом слушая русские, украинские, еврейские и польские слова, и так стоял все время, не понимая ничего и никому не понятный, уважаемый только теткой, которая видела в нем предвестье золотого века.

А между старым шкафом и пыльным деревянным ящиком, в котором билось железное сердце часов, появился фикус.

Тетка Цецилия щеткой чистила его большие, как лопаты, длинные глянцевые листья, мыла их теплой водой с мылом, каждое утро поворачивала к солнцу, а если и забывала, то фикус поворачивался к солнцу сам.

Все деревья, все растения вокруг шумели, стонали в осенние ночи, выражая свое настроение, а он молчал. А если бы он мог кричать, то, наверное, закричал бы на каком-нибудь удивительном языке джунглей о том, что ему холодно, неуютно, тоскливо в этом темном доме, среди чужих речей, чужого горя, что ему тошно от запаха лекарств, касторки и чада, от вида белого неба и заплаканных лиц. Зачем увезли его так далеко? Зачем он здесь, под этим скучным, бесцветным небом?

…Позже всех в доме на кухне поселился мордастый трубач Левка со своей удивительной, занимавшей полкухни медной трубой.

Когда Левка в первый раз заиграл похоронный марш и среди ясного дня, среди хриплого крика ворон и суетных перебранок стряпух («Я дала вам перец, а вы что мне вернули — пыль?») вдруг зародились глубокие, скорбные звуки, — все вздрогнули, и в доме и на дворе стало тихо, как на кладбище. Все с тоской прислушивались к рыдающим прощальным звукам, возвещавшим, что отныне больше уже никогда ничего не будет.

И Чижик на своей голубятне, пришивавший к фуражке блестевший на солнце огромный лакированный козырек, застыл с иглой в руке, печально раздумывая: «Зачем же лакированный козырек, когда все кончается этим?»

И Ерахмиэль, держа в зубах деревянные гвоздики, грустно поник головой над старым, латаным-перелатанным сапогом: вот так прошла и его жизнь у косого окошка, в которое ничего не видно, кроме пыльных башмаков.

А пьяный, пахнущий дымом и водкой пожарник вдруг проснулся и выбежал в одном белье и каске, думая, что пожар.

Но когда после похоронного марша Левка сразу же заиграл туш, снова взошло солнце. И Чижику показалось, что разноцветный, с лакированным козырьком картуз — это как раз то, что нужно для настоящей жизни, ибо ничто на свете не может так исправить настроение человека, как веселый картуз. А Ерахмиэль ударил колодкой по голове ученика, чтобы не зевал, и оба они застучали молотками, вгоняя гвоздик за гвоздиком, уверенные, что придет и их время и им принесут хрустящую новую лакировку и скажут: «А ну-ка, сшейте пару джимми». А пожарник снова заснул, понимая, что, пока играют туш, беспокоиться не о чем. И стряпухи взялись за соль и перец, и мальчики погнали обручи…

И все было хорошо.

Постепенно к Левкиной музыке все привыкли, и при похоронном марше и при туше жизнь шла своим чередом. И один только учитель, как человек, которому надо было сосредоточиться на мысли, волновался, потому что ведь Левка, сыграв один похоронный марш, этим не ограничивался, а тут же начинал все сначала.

Учитель не выдерживал: «Боже, мне кажется, я рассказываю не о сотворении мира, а о его гибели». И он говорил мальчику:

— Пойди и скажи этому человеку — пусть перестанет, иначе я вызову на его голову все семь проклятий.

Через минуту мальчик прибегал:

— Я ему сказал, учитель.

— А что он тебе ответил?

— Он ответил, что у него репетиция.

— Так пойди и скажи, пусть он репетирует туш. Разве ему не все равно, что дудеть?

Мальчик убегал и через минуту возвращался.

— Я ему сказал, учитель.

— Ну и что он сказал?

— Он сказал, что у него сегодня похороны, а не парад. Завтра будет парад, и он весь день будет играть туш.

И учитель стучал ладонью по книге и говорил:

— Конец!

А мальчики, схватив тетради и ручки, выбегали на улицу и с криком «ура! Ура!» шли в атаку.

А где же сам хозяин дома, господин Бибиков?

Никто не знает…

Одни видели его в Киеве, другим снилось, что его похоронили на кладбище, а третьи говорили, что он, наверное, уехал в Америку.

Часть третья Чужие и свои

1. Господин Бибиков возвращается

Сухо, неслыханно били барабаны, и где-то отдаленно, в гнетущей, придавившей весь городок тишине играл горн.

Немцы в темных, надвинутых на самые брови касках сплошной серой стеной кованым шагом прошли по весенним улицам. Злые и бешеные иноземные кони цугом, взламывая булыжник, пронесли за ними длинные, как целая улица, пушки.

И вот уже ярко-оранжевый штабной провод протянулся по тощим голым акациям, в маленьких домиках злобно зазвенели полевые телефоны, и солдаты-монтеры гортанно закричали: «Драй, фир… Драй, фир…» А у плетней и крылечек стояли лошади или высокие велосипеды с большими красными седлами, и почему-то казалось, что и они когда-то были живыми лошадьми, но это им надоело.