Мальчик, который упал на Землю - [11]

Поскольку я была разорена и замордована, Джереми развел меня на подпись мировой, никак не связанной с индексом розничных цен, что на мутном юридическом жаргоне означало «тебе полагается по сотне фунтов в неделю, независимо от того, почем нынче житье».

Обнаружив это его жульничество, я тут же написала Джереми. «Я подписала это не чернилами, а собственной кровью, скотина!» Когда он не утрудился ответить, я осознала, что слово «человечный» мой дорогой супруг из своего резюме вымарал. И тут уж я озверела – не на шутку. После диагноза Мерлина и предательства Джереми перешла в глухую оборону. Довольно скоро у меня развилось такое количество инстинктов выживания, что я могла бы запросто совершить высадку в джунглях – с одним ножом и бутылкой воды, с жутким оскалом коммандо и лихими полосами грязи на физиономии, чтобы хищники не приставали. Заматерела я будь здоров: останови меня на улице грабитель, потребовала бы квитанцию.

– Сарказм может легко перейти в карциному, – предупредила мама. Я утратила веру в человечество, считала она, из-за того, что мой бывший превратился в мегаломанического дрочилу, у которого эго размером с Рашмор[22]. Она, правда, облекла все это в куда менее приятные выражения.

Чтобы насолить Джереми и окончательно завязать с ним внутри, я решила состричь свою каштановую гриву, которую он так любил.

Когда Фиби обнаружила меня у себя в ванной, я кромсала себе волосы игрушечными ножницами ее дочери, и сестра наградила мое отражение в зеркале долгим обеспокоенным взглядом.

– Может, тебе стоит как-то отвлечься? Заведи какое-нибудь хобби, а?

– Ну, медитацию, пилатес, гончарку, танго, музыкальные кружки и лыжные курорты я пробовала, но лучше отвлекает все-таки алкоголь. – И я глотнула из бокала красного, который установила на унитазный бачок.

Сестра почесала мягкий курносый носик. Сила Фиби в том, что у нее нет места для мрачных мыслей. Свет вокруг нее всегда отчего-то мягче. Пленительнее. Она – маячок, который я могу зажечь в любую минуту. Сестра моя никогда не вопит о своем прибытии: «А вот и я!» Она является со словами: «А вот и ты! Как сама?» У меня бы никогда язык не повернулся сказать хоть что-то гадкое о моей сестре, а я, уж поверьте, развила в себе склонность говорить гадости о ком угодно.

– Люси, – укоризненно произнесла она, отнимая у меня ножницы, – я преклоняюсь перед твоим мужеством. Но видно же, что во всем этом есть некоторая поза.

– Конечно. На самом деле я – восемнадцатилетняя подиумная модель.

Она развернула меня за плечи и заглянула в лицо:

– Иногда кажется, что ты настолько отвечаешь за все и все контролируешь, что непонятно, как тебе помочь. Но если и дальше давить в себе тревоги, однажды может рвануть с такой вулканической силой, что начнешь нюхать бензин, воровать в супермаркетах или коллекционировать нацистские артефакты – или еще что... Может, стоит с кем-нибудь обо всем поговорить?..

– Мозгоправ? Да боже мой, видала я одну такую. Сообщила мне, что типичные симптомы стресса – поглощение шоколада, алкоголизация и закупка странных шмоток экспромтом. Тетя явно с приветом. По мне, так это прямо идеальный расклад.

– Люс, но ты же изменилась. Ты стала такой... насупленной. Жесткой. Даже беспощадной.

– Беспощадной? Ха! Это я-то беспощадная?.. Слушай, а после того как я укокошу Джереми и закопаю в саду, думаешь, можно будет обозначать его как иждивенца?

Фиби обеспокоенно вытаращилась. Я любовно похлопала ее по руке:

– Да ну ладно, Фибс. Сталин или Мугабе – эти да, эти беспощадные. Я – нет. Почему, стоит женщине разок притопнуть шпилькой, ее тут же сравнивают с кровавым психопатом? – Я вздохнула и осела на край ванны. – Просто трудно терпеть, когда люди говорят мне то и дело, эдак с жеманной ухмылочкой: «Очень жаль, что у вас такое с сыном». Спрятаться хочется.

Мы смотрели друг на друга в зеркало. У Фиби карие глаза, тонкие и ровные брови, горсть веснушек рассыпана по щекам и прямой пробор в пшеничных волосах, завивающихся у скул. Я – смуглая и зеленоглазая. Роднят нас только рты. Джереми всегда говорил, что мой рот похож на разрезанную хурму, темно-красную, сочную. Рот моей сестры сложился в сострадательную улыбку, глаза повлажнели. Она оживленно взялась за наведение порядка в моем экстерьере – чтобы не доставать меня соболезнованиями.

– Ну вот что, Люси, дорогая, если уж ты собралась подстричься, давай смягчим тебе образ, идет? – Сестрица, человек практического толка, вооружилась ножницами. – Если чересчур коротко, получится смесь русской толкательницы ядра и гестаповской надсмотрщицы. Если длинновато, выйдет режиссер кукольного театра... Тебе надо такой, знаешь, стиль Клеопатры, прямой боб. Не по линейке – с твоими чертами будет грубо, – а с градуировочкой... Максимум стиля, минимум усилий... Ух ты! – воскликнула она пятнадцать минут спустя. – Посмотри, как здорово теперь видно твои чудные глаза, скулы и длиннющую шею!

Я открыла глаза и подняла взгляд от лужи собственных волос на полу у щиколоток к зеркалу – и удивилась. Финальный результат оказался чистым, лепным.

– А теперь давай приведем в порядок брови. – Она хмыкнула. – А то у них вид беженцев из Афганистана. Я видала гусениц куда ладнее. «А разве можно говорить “ладнее”, мисс?» – передразнила она писклявый голос одной из моих учениц.