Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова - [64]

Когда Клаша вернулась от портнихи, Дуня третий раз подогревала самовар. У хозяев были гости. В кухню доносился звон чайной посуды, звяканье вилок и ножей и веселый, чуть визгливый смех «молодой барыни», как звала Дуня недавно вышедшую замуж барышню Надю. Слыша се смех, Клаша ясно представила себе, как та лежит в плетеной качалке, вытянув ноги в узких модных ботинках. Рядом с качалкой сидит ее муж, поручик Скавронский, Константин Александрович, высокий худой блондин. Наклонившись к Надежде, он что-то шепчет ей на ухо. Надежда Юрьевна притворно закрывает руками уши.

— Замолчи, Котик! И совсем, совсем не смешно. Ах, замолчи! — кричит она, а сама заливается хохотом.

Если розы отцветают, их тотчас же обрывают.

В этом красота, жизнь так коротка,—

напевает в ответ свой любимый романс Константин Александрович.

Клаша терпеть не может поручика. Все ей в нем кажется противным. И рокочущий голос, и высокая тонкая фигура, и большой породистый нос — все, вплоть до золотого переднего зуба во рту.

Встречаясь с ним в коридоре или на лестнице, Клаша старается каждый раз незаметно прошмыгнуть мимо. Поручик, увидя ее, щелкает шпорами и, улыбаясь, говорит всегда одну и ту же глупую фразу:

— Ах, здравствуйте, Клашета, мамзель а ля фуршета!

«И зачем Надежда замуж за него вышла, чего хорошего в нем нашла? — удивлялась Клаша. — Лучше бы уж за поручика Кадаманова! Хотя он белобрысый и пудрится, как барышня, но зато хорошо на рояле играет!»

Когда Кадаманов с Надей по вечерам играли в четыре руки, Клаша готова была часами их слушать.

Неплохо у Нади и у одной выходило. Слушая ее, Клаша мечтала: а что, если самой вот так бы сесть к роялю, раскрыть толстую нотную тетрадь с непонятными знаками, похожими на черненьких червячков, и заиграть любую вещь: то быструю, веселую польку, то вальс, то такую печальную, такую грустную песню, что хочется слушать ее затаив дыхание…

Раз, прибирая в комнатах, Клаша, не утерпев, подсела бочком к роялю. Она вытерла руку о фартук и осторожно, одним пальцем, нажала белую клавишу. Звук получился робкий, чуть слышный.

Тогда Клаша уселась на стуле поудобнее и, растопырив пальцы, ударила сразу по нескольким клавишам. Наклонясь к роялю и с восхищением слушая, как гудят струны, она ударила еще раз.

— Это что такое?! — раздался за ее спиной сердитый, изумленный возглас.

Клаша обернулась и увидела Марию Федоровну, которая стояла на пороге своей комнаты. Клаша смутилась, схватила с рояля пыльную тряпку и бросилась в кухню: она боялась старой барыни даже больше, чем хозяина — полковника Зуева.

Полковник никогда не повышал на нее голоса, но стоило Клаше услышать в дальних комнатах его покашливание и увидеть высокую, прямую фигуру в офицерском мундире с золотыми погонами, как на нее тут же нападала оторопь.

А когда Клаша приносила ему папиросы или вычищенные сапоги, то полковник говорил своим глухим, ровным голосом: «Поставь, девочка, сюда!» или: «Положи папиросы на стол!» Он никогда не называл ее по имени.

«Никому до меня нет дела! И за человека не считают! Терпят только из милости!» — с обидой думала Клаша.

Вот и сейчас — она так замерзла, что еле-еле может развязать картонку своими красными, одеревеневшими руками, а тетка, как нарочно, сердито торопит! Клаша молча вытащила из картонки платье и кофточку и отдала Дуне. Надев их на деревянные распялки, тетка выскочила с вещами на лестницу: Вера Аркадьевна строго-настрого приказала вещи от Анны Петровны проветривать на свежем воздухе, чтобы они «не пахли портнихой».

— Протри морковь! — крикнула Клаше тетка, хлопнув дверью.

— Ладно! — ответила Клаша и стала раздеваться.

Затем она сняла с полки синюю эмалированную кастрюльку и принялась большой деревянной ложкой протирать морковь через сито.

Дуня вернулась и отнесла кофточку и платье в спальню Веры Аркадьевны.

— Морковь протерла?

— Протерла.

— Садись за уроки, остальное сама сделаю, — сказала Дуня и принялась жарить Константину Александровичу яичницу. Потом она стала гладить кружевные воротнички Веры Аркадьевны.

— Уроков-то много? — спросила Дуня, сбрызнув кружева водой.

— А что надо делать?

— Хорошо б сегодня ответ дяде Сене написать.

— Сейчас задачки доделаю — и напишем.

Дуня догладила и, налив из куба горячей воды в ведро, подоткнула юбку и начала мыть кухню.

Было половина одиннадцатого, когда Дуня закончила мытье пола.

— Ну, слава тебе господи, кажись, все. Уж кастрюльки завтра вычищу. Встану пораньше и вычищу.

Дуня выпрямилась, потерла рукой поясницу и, кряхтя, принялась раздеваться.

— Ну, давай, Клаша, пиши скорей, спать пора. Устала я как собака.

Клаша положила перед собой лист писчей бумаги и голубой конверт. Дуне хотелось написать брату особенное, душевное письмо, чтоб Сенька одумался, не дурил, поберег бы себя, но нужных слов сразу придумать она не могла.

— А ну пиши уж, как всегда, — махнула рукой Дуня и начала диктовать: — «Здравствуй, любезный брат, Семен Никифорович! Письмо мы твое, значит, с Клашей получили. — Дуня зевнула. — Да-а-а, письмо мы твое, значит, с Клашей получили и очень были…»

Дальше Клаше писать не пришлось. Кухонная дверь приоткрылась, и в нее просунулась худая рука Марии Федоровны. Рука держала трехрублевку.