Мальчик из Ленинграда - [10]
Я шёл по улице и повторял шёпотом: «Зачем приехали! Из Ленинграда бегут…» И почувствовал такую злость, ненависть к Ивану Семёновичу в зелёных носках, что стал вслух разговаривать с ним: говорил, что скоро будут наказывать тех, кто жадничает в военное время. Наше правительство, весь народ жалеют эвакуированных, помогают нм, а он…
Не помню, какой дорогой я вышел на вокзальную площадь, увидал белое здание вокзала, трубы паровозов, крыши вагонов и много-много людей. На площади я просидел весь день, всё дожидался, сам не знаю чего. Справа от меня сидела на опрокинутом ведре молодая женщина в серой пуховой шали. За целый день она даже не встала, всё о чём-то думала, иногда тихонько плакала и вытирала лицо красной тряпочкой. Откуда она ехала? Где её дети? Наверное, она о них плакала.
А налево были сложены тюки, зашитые в серые и полосатые холстины. На тюках сидела худенькая старушка. Старушка ехала с тремя молодыми дочерьми. Она была весёлая и очень разговорчивая. А дочери всё время приносили ей еду. Она пила прямо из горлышка чайника клюквенный морс, чай, а потом молоко.
Старушка с дочерьми тоже были ленинградские и ехали к родным в Ташкент. Они дали мне яблоко, морковку и белую сайку.
— Ешь, ешь, не стесняйся, — говорили они. — Ведь с утра не ел, а сейчас второй час… Обедать пора!
А когда я поел, они дали мне напиться из чайника.
На площади всё время говорил из рупора женский голос. Называл поезда, объявлял, куда и когда отправляются бесплатные, для эвакуированных.
И старушка, и её дочери всё уговаривали меня:
— Иди, Юлька, на вокзал, иди! Там есть детская комната. Там тебе помогут. Устроят тебя в детдом. Иди, Юлька, не бойся!
Но я не хотел уходить от них. Они были добрые, весёлые. Успею в детскую комнату. А тут как раз женщина сказала в рупор:
— Граждане эвакуированные! Сегодня отправляется дополнительный поезд. Направление поезда — Чкалов, Актюбинск, Кзыл-Орда, Ташкент, Коканд, Фергана…
Коканд! Дядин город… Сегодня же я могу уехать туда. И через неделю наверняка буду у дяди. Как я обрадовался! Я стал просить старушку:
— Я с вами поеду. Возьмите меня. Вы в Ташкенте сойдёте, а я в Коканде. Возьмите меня. Дядя Женя сам нас с мамой звал. Хотите, покажу телеграмму?
Я показал им телеграмму, которая лежала в моём кармане вместе с маминой розовой расчёской. Женщина из рупора опять заговорила на всю площадь: «…дополнительный поезд для эвакуированных… направление — Чкалов, Ташкент, Коканд, Фергана…» Я так разволновался, что заплакал. И они согласились взять меня. Даже сами достали мне бесплатный билет до Коканда. Видите, какие бывают хорошие люди!
Правда, когда началась посадка и по железному крючку вместо ступеньки я вскарабкался в теплушку с нарами, я увидал, что моих знакомых нет со мной. Я отбился — кругом опять были незнакомые и, кажется, как на подбор, сердитые. «На другой остановке перекочую к своим!» — решил я. Но поезд двигался медленно, мелькали станционные домики, а он не останавливался.
И опять начались мои мучения.
Может, спрыгнуть на ходу? Вернуться в Горький?
Место мне досталось на верхней наре, около маленького окошка, за которым мелькали серые поля. Всего в нашей теплушке было сорок шесть человек, не считая детей. Все дети ехали с родными. Только я был один, и в тот вечер никто даже слова со мной не сказал. Эвакуированные весь вечер рассовывали свои вещи, устраивали на нарах постели. А я всё время глядел в окошко и опять разговаривал с Иваном Семёновичем — укорял его, совестил. Рассказывал ему про отца, про маму, про дядю Женю, а главное — про то, как не хотел уезжать из Ленинграда.
От этого разговора я не успокоился. На глаза у меня навёртывались слёзы. Я решил, что не добраться мне до дяди Жени, пропаду я в пути. Проклятый Гитлер так навредил, что и в тылу было трудно, как на войне… Я так и заснул на корточках, у окошка.
А наутро в вагоне заметили, что я еду один, и пассажиры стали кормить меня и жалеть. Мне даже подарили голубую эмалированную кружку, дали чайную и столовую ложки.
Нашлась и знакомая старушка. Она ехала с дочерьми в пятом от нас вагоне. И тоже заботилась обо мне.
Сама-то она боялась вылезать из теплушки, а её дочери часто наведывались ко мне. Они приносили картофельные пирожки и тыквенные семечки — их всё время продавали на станциях — и предлагали:
— Пересаживайся к нам, Юлька!
— Спасибо!
Но мне и тут нравилось. Очень удобное у меня было место. По целым дням я сидел на нарах и глядел в окошко. Это никогда не надоедало мне. Я только жалел, что мой атлас и компас остались в школьном эшелоне. Пригодились бы они сейчас! От домашних вещей оставалась у меня только мамина розовая расчёска да кусок красного мелка, который сам не знаю как попал в карман.
Да ещё дядина телеграмма.
Но чего только я не увидал из окна моей теплушки! Сперва мимо проносились дубовые рощи. Совсем зелёные, с весёлыми лужайками. Потом, ближе к Уралу, начались степи. Я боялся пропустить реку Урал. И, когда поезд громыхал по мосту через Урал, я всю нашу теплушку взбудоражил, рассказывал им про Чапаева.
— Вот тут Чапаев утонул, мой любимый герой! Помните? Он через реку переплывал, а белые его в голову ранили… Чапаев утонул в реке. А тело его так и не нашли. Смотрите, какая быстрая река. Знаете стихи: «Урал, Урал-река… бурлива и глубока…»
