Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [52]

.

Я склонил голову.

– Папа был глупый, – сказал я. – А мы все верили ему.

– Ромек, сейчас ты этого не понимаешь, но со временем поймешь. То, что с вами произошло, дело рук нацистов, а не бога. И твой отец… твой отец не наказывал тебя, когда ты вернулся домой от Бранковских с фермы или от партизан. Он не отказался от тебя. Он хотел тебя спасти, – сказал профессор. – Он умер бы за тебя. И он живет в тебе.

* * *

Однажды вечером, когда летние дни были длиннее всего, шофер Жанны вез меня домой в центр, но я попросил его свернуть и проехать по улице, где жила Аврора.

Она была во дворе.

Я попросил шофера остановить машину – я дойду до дома пешком.

Я постоял, глядя машине вслед. А потом, покрытый потом, с дрожащими руками, пошел к Авроре. Минуло больше восьми месяцев с нашей последней встречи; я не знал, вспомнит ли она меня вообще.

Но она подняла голову и помахала мне рукой.

– Привет! – сказала она, улыбаясь.

Я прочистил горло.

– Как дела у пчел?

Аврора рассмеялась.

– Я сейчас больше занимаюсь цветами, – ответила она ласково. – Заходи.

Жестом она велела мне следовать за ней по узкой мощеной дорожке к розовым кустам.

– Я посадила эти розы прошлой весной, – сказала Аврора. – Вечерами они так прекрасно пахнут! – Она указала на их белые соцветия. – Когда луна светит ярко, кажется, что белые розы танцуют. А по ночам они ароматней всех других цветов.

Аврора наклонилась и вдохнула аромат роз. Потом взяла меня за руку и сделала знак понюхать тоже. Она была права. Запах роз был тонкий, изысканный, теплый и умиротворяющий.

– Я живу с дядей и тетей, – сказала она. Я никогда у нее про это не спрашивал. – Мы хотели чего-то особенного, в память…

Голос Авроры дрогнул. Ей не обязательно было говорить: ее родители пропали – как папа, как Хаим, и Мотл, и Мойше, и Абрам, и Голда, и мама.

– Белые розы были маминым любимым цветком.

Мы присели на бревно и стали наблюдать за тем, как сумерки сгущаются вокруг нас, словно покрывало.

Мы просидели так, наверное, с полчаса, не говоря ни слова, пока ноги у меня не затекли.

– Maman любила и луну, – сказала вдруг Аврора, глядя на небо, где выступил месяц. – Папа после ужина всегда водил нас на прогулки, иногда к Сене, чтобы поглядеть, как лунный свет ласкает воду. Мама говорила, что луна знает наши мечты. Иногда мне кажется, что maman и папа сверху смотрят на меня.

– Мне тоже нравится ночное небо.

– Знаю. Я видела, как ты смотрел на него в ту ночь, лежа у нас на заднем дворе.

Мы оба рассмеялись. Я тогда не знал, что это двор Авроры.

– Мне пора домой, – сказала она наконец. – Надо заниматься. Maman хотела, чтобы я, когда вырасту, стала учительницей или врачом. Я хочу сделать это для нее. Исполнить ее мечту.

– А ты не согласишься как-нибудь пойти на танцы со мной? – хрипло спросил я, сам не понимая, откуда взялись эти слова.

Аврора опять засмеялась. У нее был очаровательный смех – сдержанный, но искренний.

– Да, – прошептала она. – С удовольствием.

«Но я не умею танцевать», – хотел я сказать ей и забрать приглашение обратно. Но вдруг понял, что тоже улыбаюсь.

Я проводил Аврору до конца садовой дорожки. Прежде чем войти в дверь, она остановилась, обернулась, а потом подбежала ко мне, обняла и нежно поцеловала в щеку.

Глава двадцатая

– Мама, – начал я, – когда ты умрешь?

– Поговорим об этом потом, Рахмилку, – ответила она, используя мое детское имя – с уменьшительной добавкой на конце. Рахмилку.

– Я тебя очень люблю, поэтому, когда соберешься умирать, мне надо будет умереть за день до тебя, – сказал я.

Мой дом на улице Третьего мая встал у меня перед глазами. Не знаю, сколько мне было лет, но мы праздновали Йом-кипур. Папа очень серьезно относился к Йом-кипуру: он постился, молился и просил прощения за все свои грехи. Я тоже молился, но, поскольку я был маленький, мама потихоньку совала мне коричневые бумажные пакеты, в которых лежал хлеб, фрукты и конфеты, чтобы я продержался весь день.

– Ты – мое все, – шепнул я маме, крепко ее обнимая.

Тогда она была счастливой. Плечи выпрямлены, щеки полны цвета, темно-карие глаза танцуют.

– Я люблю тебя больше, чем себя самого, – сказал я ей.

* * *

Я проснулся от этого сна оглушенный, тяжело дыша, и наконец четко увидел мысленным взором мамино лицо. Я сидел и вспоминал морщинки вокруг ее глаз, маленькие ямочки, появлявшиеся, когда она улыбалась, прямую спину – словно она вживую стояла передо мной. Я не видел ее с тех пор, как Хаим отвез меня из гетто на работу в HASAG. Но сейчас у меня было такое ощущение, словно она здесь, в этой комнате, парит надо мной.

Я долго сидел так, прислушиваясь к утренним звукам: пению птиц за окном, треску машины на заднем дворе, болтовне поварих, готовивших нам завтрак, с нижнего этажа. Впервые за долгое время я ощущал себя в безопасности. Мама была рядом.

* * *

Анри и Жак выпроводили свою мать из квартиры, отодвинули к стенам мебель и включили фонограф, позаимствованный у соседки.

Они поставили музыку, которая, по их словам, была из Америки – свинг. Я глядел, как Анри и Жак танцевали, завороженный быстрыми движениями их рук и ног. Свинг сильно отличался от балета, на который водила меня Жанна, и я вздохнул с облегчением, поняв, что танцы, на которые ходили Анри и Жак и куда я собирался повести Аврору, не имеют ничего общего с классической музыкой.