Мальчик из Бухенвальда. Невероятная история ребенка, пережившего Холокост - [11]

Убедившись, что набрали достаточно еды, мы с Абе и наша все прибывающая компания, в которую теперь вошли Салек и еще двое польских мальчишек, Джо и Марек, стали пробиваться к выходу. Идя через столовую, я снова заметил Эли. За время работы на оружейном заводе я неплохо отточил свои навыки подслушивания, приобретенные еще дома, когда люди приходили к папе и моим старшим братьям поговорить о войне. Прячась в укромных местечках, я слышал немало. Про Эли я знал, что они с отцом были в Аушвице, концентрационном лагере. Отец Эли умер вскоре после того, как их перевезли в Бухенвальд.

Я не обращал внимания на других мальчишек в комнате, но тут почувствовал, как что-то ударило меня в затылок. Я схватился за него рукой – там уже проступала шишка размером с голубиное яйцо. На пол передо мной приземлилась расколотая миска для каши. Я обернулся и увидел венгра из нашей спальни, который мне подмигнул.

– Он в меня это бросил! – заорал я, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Давай! – воскликнул Салек, делая то, что удавалось ему лучше всего – принимая на себя командование, и потянул меня за собой. Мы с Абе похватали еду со стола и повалили его набок, так что получилась баррикада. Скатерть, тарелки, приборы – все полетело на пол.

Спрятавшись за баррикадой, я стал хватать тарелки и швырять их одну за другой – в точности как камешки в воду реки. В мальчишку-венгра я не попал, но задел других, и они тоже включились в сражение.

Мгновение спустя все столы в комнате были перевернуты. Еда, однако, не пострадала – ею мы никогда не разбрасывались.

Приборы и тарелки летали в воздухе. Я понял, что странный сыр камамбер не понравился не только мне – многие кидали его в стены, где он прилипал и медленно сползал на пол, оставляя жирные потеки на белой краске.

Мы бились страна против страны. Евреи против евреев. Ненависть против ненависти.

С каждым замахом я выкрикивал проклятие. У себя в голове я целился в своих врагов – в каждого нациста, который меня пугал, терроризировал, наводил ужас.

– Бах! Бах! – кричал я, как когда-то Абе, представляя, что каждая тарелка на самом деле – выстрел из винтовки. Тарелки и блюдца попадали даже в открытые окна.

Одно я запустил особенно сильно, и оно стремительно промчалось в воздухе, проехало по полу, а потом остановилось прямо у ног профессора Манфреда Рейнгвица, одного из главных советников OSE. Профессор проследил за тем, как блюдце тормозит возле его ботинок. А потом, сверкнув глазами, приказал:

– Иди за мной.

– Оставьте меня в покое! – заорал я, но профессор схватил меня за воротник и поволок через столовую.

Его руки пахли трубочным табаком и одеколоном. Он не был особенно крупным и даже сейчас, летом, ходил в твидовом пиджаке и шерстяных брюках. Но, несмотря на нехватку роста и ограниченность в выборе одежды, профессор оказался очень силен.

Я пытался расцепить его пальцы, но не смог.

Он вытолкал меня из столовой и потащил по коридору в кабинет мадам Минк. Я ухитрился ухватиться за дверной косяк и лягнуть профессора под колено. Но он не ослабил своей хватки. С нечеловеческой силой, которой я от него никак не ожидал, он поднял меня в воздух и швырнул на стул перед ее рабочим столом.

Пытаясь отдышаться, я ругнулся в его сторону. Мне хотелось, чтобы он разозлился. Меня сердило, что профессор так спокоен.

Он был совсем не старый – младше папы, но старше Хаима, – и выглядел лощеным, как те евреи, которые приезжали к папе в мастерскую из больших городов, Кракова и Варшавы. Профессор, по теории Салека, раньше работал в какой-то крупной художественной галерее, вроде Лувра, откуда нацисты украли большую часть экспонатов.

– Он кажется культурным – наверняка знает Сезанна и Моне, – рассуждал Салек. – Это знаменитые художники, если ты вдруг не знаешь.

Единственными художниками, которых я знал, были Хаим и его армейские друзья, которые красили у нас в Скаржиско-Каменне дома и заборы.

Но совершенно точно профессор не представлял себе, через что нам, мальчишкам, пришлось пройти.

Мадам Минк вступила в комнату свежая, нисколько не раскрасневшаяся, и ничто в ее лице не выдавало того, что за дверями кабинета, в столовой, идет настоящая битва. При взгляде на нее я разозлился еще сильнее, потому что у мадам Минк были черные кудрявые волосы, как у Голды, а я не допускал, что кто-то может быть на нее похож.

Я фыркнул, когда она посмотрела на меня, а потом отвела глаза.

Долгое время ни профессор, ни мадам Минк не говорили ни слова.

Я слышал, как мальчишки в столовой дерутся и ругаются, как бьется посуда и звенят приборы.

– Ромек, – сказала наконец мадам Минк мягким голосом.

Я тяжело вздохнул.

– Ромек, – повторила она.

Я зажмурился и запел песенку бухенвальдского подполья «Болотные солдаты»[4].

Не плачь, не ной, зима пройдет…

– Ромек, послушай меня, – сказала мадам Минк. Я услышал, как она отодвигает свой стул и подходит ближе ко мне. Рукой она ласково взяла меня за подбородок и приподняла мое лицо, чтобы заглянуть в него.

– Ромек, мы нашли твою сестру. Мы нашли ее. Она в Германии, в лагере Красного Креста.

Глава пятая

Мадам Минк держала в руках лист бумаги.