Мальчик, дяденька и я - [49]

– Ты что, доктор? – спросил его дядя. Мальчик молчал. Дядя снова повернулся ко мне. – Так что вот, говорю я тебе, – сказал он. – Никакое это было не нарушение мозгового кровообращения. То есть нарушение, конечно, было. Кровь из мозгов ушла, но не по мозговой причине, а по сердечной. То есть сердце, сердце вдруг остановилось – вот что было. Надо мне на самом деле такую же хрень поставить, как у тебя. Да непонятно, как это я так приду и скажу: «Доктор, поставьте стимулятор». А может, не надо. Пятнадцать лет назад все-таки. Может, больше и не будет. А если и будет, то пусть уж будет как будет. Или все-таки приду. А почему я должен что-то объяснять? Мои деньги – ваша работа. Это, кстати, дорого? – спросил он у меня.

– Не очень, – сказал я, потому что не хотел вдаваться в подробности и рассказывать, как я безуспешно пытался вытрясти из страховой компании хоть малейшую компенсацию.

– Вам очень повезло, – сказал доктор Ансабергс, – потому что это очень опасно. Это называется ишемический инсульт. Опасно даже не умереть. Умереть совсем не опасно, – сказал он.

Не только не опасно, но главное, совсем не страшно, понял я. Может быть, даже приятно. Особенно когда умираешь от остановки сердца в хорошо оборудованной реанимации в небольшой европейской стране, где вдобавок все кругом говорят по-русски. Подумаешь, красивые мужские и женские руки в перстнях и кольцах ласково утаскивают тебя в густой золотистый туман.

– Умереть – ерунда, – продолжал доктор Ансабергс. – Нарядят тебя в деревянный бушлат, и никаких проблем. А если ты жить останешься после хорошего инсульта и будешь как безногая собака и ходить не можешь, и сказать не можешь, но всё понимаешь – это же хуже не придумаешь.

Он на минуточку задумался.

Разговор происходил во время окончательной отладки стимулятора. Я лежал на кушетке, а на сердце у меня лежал большой круглый магнит. Доктор смотрел на экран компьютера и выставлял режимы, предупреждая меня, что сейчас будет чуточку неприятно. Не больно, а именно чуточку неприятно. И сердце как будто помимо воли организма начинало биться то очень медленно, то очень быстро, то опять медленно, то легко и невесомо, а то тяжело и как-то гулко. А доктор Ансабергс вел со мной разговоры о музыке. Спросил меня, какие оперные певцы мне нравятся больше всего и правильно ли, по моему мнению, что оперное пение становится эстрадной забавой. Он привел в пример знаменитые выступления трех теноров, а также слух о том, что Анна Нетребко выступает вместе с Филиппом Киркоровым. Я честно сказал, что в оперном пении не очень-то разбираюсь, хотя иногда люблю послушать хорошего певца на YouTube. Впрочем, для доктора Ансабергса, мне так показалось, это тоже была скорее светская беседа. Поэтому я спросил его: «А скажите, как мне себя вести? Ну, в смысле, какие ограничения? Доктор Ансабергс посмотрел на меня внимательно и сказал: „Никаких. Хоть на лесоповал“».

Потом мы с Олей сидели на лавочках, смотрели на кошек, которых там было полным-полно, смотрели на детей, которые, сняв сандалики, подставляли свои ножки под струи маленького фонтана. Фонтан был недалеко от родильного отделения. И там всё время крутились дети с папами. Это было так мило – смотреть, как папа с пятилетним и двухлетним ребенком приходит к родильному отделению, где жена рожает ему третьего – братика или сестричку этой чудной белобрысой малышне.

Дети здесь немножко другие. Не ревут, не рыдают отчаянно и безнадежно, с воем и тоской, со злобой и яростью. Они веселые и прыгучие. Может быть, оттого, что их меньше дергают. Вот девочка играет у фонтана. Рядом папа с коляской, в которой младший братик. Кажется, они пришли проведать маму. Девочка ладошкой зажимает тонкую, бьющую вверх струю. Вода брызжет в разные стороны. Представляю себе, как я бы заорал на свою дочь: «Ноги промочишь! Платье намочишь!

Тетю забрызгаешь! Вот тетя, наверное, подумала: какая невоспитанная девочка!»

А тут папа спокоен. Он поит из бутылочки ребенка, лежащего в коляске.

Вот их мама вышла, спустилась с крыльца, медленно и осторожно ступая. Девочка бежит к ней, обнимает, осторожно гладит ее беременный живот.

Рядом – обрывок разговора: Мужчина жалуется: «Здоровый был, совсем здоровый. И вдруг раз – тромбы в сосудах и вообще всё куда-то не туда. Наверно, я бога прогневил. Ну не то чтобы прогневил, а как-то так. Помню, давным-давно я просил: Боже, дай мне дожить до 2010 года, чтобы на камушке могильном было красиво: 1940–2010. И вот, видать, бог вспомнил». Он пригорюнился, и все стали сразу его утешать и приободрять.

Старик семидесяти пяти лет (он так и сказал: «Мне семьдесят пять», но выглядел он очень молодо) стал рассказывать про своего прадеда, который умер в сто три года, и про прабабку, которая умерла в сто пять. И как прадед выращивал табак в Резекне, и как отец рассказчика, то есть внук этого прадеда, табак полол. И что дед рассказчика гнал самогон из ржаной муки.

Его поправили, сказали, что самогон бывает из пророщенного зерна, а не из муки. Старик возмутился, сказал, что сам гонит до сих пор и именно из ржаной муки, и стал долго объяснять, как это делается: два бидона, змеевик и что-то в этом роде. Получается мутноватый и крепкий, настоящий ржаной самогон. Все согласились. Тогда он продолжал рассказывать уже о дедушке. Что дедушка был настоящий глава рода. Всем распоряжался, справедливо и точно, и все его уважали. Отец – отец рассказчика, то есть сын дедушки – полол табак, кто-то его отбивал, кто-то раскладывал, а сам дедушка возил на базар продавать. Так вот, всё это шло к вопросу о долголетии. Дедушка выпивал стопку крепчайшего самогона с утра за завтраком и еще одну стопку – за обедом. И всё. «Главное, – сказал рассказчик, – не пить много, но и не прекращать».