Малавита - [78]

Американские телекомпании нашли в своих архивах материалы по моему процессу, они безостановочно крутили их по европейским каналам. Восстанавливали путь, проделанный раскаявшимся преступником. В общем, к десяти часам вечера все всё про меня знали — или, по крайней мере, так считали. Больше всего меня беспокоил тот факт, что в наборе покойников, которых собрали по разным улицам, одного не хватало. Самого опасного.

Мэтт Галлоне прямо испарился. Ничего удивительного, это же Мэтт. Никогда его не бывает там, где его ждут. Организовали облаву, сотни людей добровольно вышли его искать. Передавали его описание. Поставили дорожные патрули. Если Мэтт хоть когда-нибудь мечтал стать врагом общества номер один — великий день настал. Квинт уверенно так заявил: направление точно на юг. Он говорил, что если Мэтту удастся добраться до Сицилии, ЛКН будет сколько нужно времени заботиться о нем, может быть годы, прежде чем он вернется в Соединенные Штаты. Он был прав, но я боялся другого варианта: Мэтт не покидал Со Лонга. Никто на континенте не знал его так хорошо, как я. Пока он сможет дышать, он пойдет до конца доверенного ему дедом задания. Он предпочтет тысячу смертей, чем одну минуту позора после этого дня, который отметил закат клана Галлоне. И клянусь, я сам предпочел бы ошибиться.

В ожидании, пока решат, что со мной делать, меня поместили на карантин. Красная линия между Парижем и Вашингтоном раскалилась добела, и самое невероятное начальство требовало охранять пленника Манцони наряду со всякими государственными интересами и оборонными тайнами. Американское правительство, секретные службы и ЦРУ. Но еще и все подразделения французской полиции, вплоть до капитана жандармерии Со Лонга, который побывал в заложниках на большом колесе (по его словам, он до смерти не оправится от такого унижения). Юридическая, политическая и дипломатическая головоломка. В любом случае, я уже не пытался что бы то ни было понять. В течение нескольких лет меня прячут, делают все, чтоб я превратился в самого-рассамого Мистера Икс на земле, а потом назавтра моя морда на каждом заборе и всем я нужен. Это еще повезло, что я тип злопамятный. Был бы я покладистым, давно б с ума сошел.

Только в одном они все сходились: весь мир меня требует. Мир надо удовлетворить. Это единственный способ избежать политической и информационной катастрофы. И успокоить публику. Им надо было ВИДЕТЬ Джованни Манцони, услышать его. Кем бы меня ни считали, живой легендой или подонком, мне надлежало явиться на публике. И все упокоится, говорили они. Потом дело за правосудием.

Том Квинт больше всех других настаивал, чтобы доказать, что я пережил карательную экспедицию ЛКН. Он во всей этой истории выиграл больше всех: за полдня избавился от элиты, которая выросла во всех сферах организованной преступности. Он прославил план охраны свидетелей на весь мир, доказал его действенность и охранял жизнь раскаявшемуся преступнику с упорством питбуля. Десятки мафиози звонили уже из всех штатов Америки с просьбой дать показания. Вершина его карьеры, Тома. Но для правильного продолжения дела надо было, чтобы я согласился выйти на камеры.

А мне хотелось всех их послать подальше. Мне только что разрешили встретиться с семьей — в подвале мэрии, — совершенно не хотелось, чтоб меня бросили на растерзание миллиарду телезрителей. Мне просто противно было, что я вызывал гнев или отвращение у всех этих незнакомых мне людей. И что извращенней всего, это что я вызывал и кучу других чувств: любопытство, это еще туда-сюда, но симпатию? Сочувствие! И естественно, все оттенки от негодования до чистой ненависти. Но никогда, никогда — равнодушие. А мне теперь именно равнодушия и хотелось. Я уже знал, как он пройдет, мой маленький телескетч: сотни миллионов индивидов будут бомбить меня негативными эмоциями и злыми волнами (я в такие штуки верю). Вся эта ненависть выплеснется разом, — я боялся, что потом долго буду расхлебывать последствия.

— У вас нет выбора, — сказал мне Квинт, — иначе нас обоих линчуют. Давайте покончим с этим, день был длинный. Потом я вас угощу стаканчиком.

Я спросил у него, нельзя ли этого избежать, придумать что-нибудь. Он засмеялся и повел меня к камерам. Если вы хотите в точности представить себе картину, это было похоже на небольшую трибуну с микрофонами и сотней журналистов, и все смотрят на вас.

— Надо, Фред.

— Вы уверены?

Иначе говоря: вы уверены, что хотите показать этого закоренелого сволочугу Джованни Манцони? Измученного жизнью вообще и тем боем, который я только что дал, в частности? Я пробужу рефлексы ненависти повсюду на земле. Человечество будет проклинать меня во весь голос и на всех языках, плевать на землю, в пустынях и в больших городах, у богатых и у бедных. Не нужно это миру. Ему как раз противоположное нужно.

Тут мне пришла в голову мысль.

Бэль, мое чудо, мой бриллиант.

Я, может быть, и стану писателем, если сумею словами описать взгляд моей дочери. Но кто на это способен?

Она сразу же сказала «да», когда я попросил ее показаться вместо меня. Не знаю почему, но так было лучше всем. Ее лицо засветилось еще до того, как она вышла под свет прожекторов. Люди увидели этот внутренний свет. Люди почувствовали мир у нее в сердце. Каждое слово, которое произносили ее губы, звучало как сама правда. Когда она улыбалась, каждый в отдельности думал, что эта улыбка для него одного. Такая мадонна, как она, должна являться людям.