Макушка лета - [109]

Шофер посочувствовал Готовцеву и пожаловался, что, едва Касьянов улетит, у него начинается безработица. Ситчиков дает ему книжки про Байкал и художника Николая Рериха, а то и произведения самого Рериха, и думает, что это ему — отдых и просвещение, а это ему — чистое наказание: перетерпеть безделие в ожидании хозяина — еще куда ни шло, а читать — из чтива он терпит только юморески да прогнозы погоды вперед на месяц либо на сезон, дабы после, когда не сойдется предсказание, тоже распотешиваться.

3

Готовцеву нужно было что-то обсудить с кристаллофизикой из местного научно-исследовательского института, и он вышел из машины около уютного кубастого зданьица из желтого кирпича.

Минут через пять я прослушала у знакомой двери мелодию органолы. Мелодию продолжал почти в той же тональности голос дочери Ергольского:

— Дома никого нет.

Я невольно улыбнулась.

— А вы, Оля?

— Я маленькая.

— Маленькая? Вы же мисс Совершеннолетняя. Где папа?

— Папа отсутствует. Он вынужден конспирироваться, иначе сорвут голодовку. Он пожелал вам, товарищ специальный корреспондент, счастливых открытий в нашем чудесном городе.

— Я в тревоге за его жизнь и прошу проводить меня к нему. Я на машине, Оля.

— Вы очень любезны, но я... Он не велел.

— Позови маму.

— Мама на курорте в Сухуми.

— Не пора ли ей вернуться?

— Зачем?

— Отец в опасности.

— Мама помешает. Она, как что: «Ладно. Зачем связываться?» У нее всегда примиренческие настроения. До встречи. Я передам папе вашу просьбу.

Опечаленная доехала я до института, разыскала Антона Готовцева.

Мы отправили машину на площадь перед заводом, а сами спустились с холма к речке под городом.

4

Тихоня, так называли речку, текла по краю луга. Она огибала подошвы холмов, скаты которых были повиты садами. Над этими садами, над частоколами в объятиях вьюнков и хмеля, над пятистенниками с бурыми срубами и ребристым железом крыш, выкрашенным в зеленый и красный цвет, вздымались сосны, лиловые вязы, конусы пихт, реснитчатые лиственницы.

Луг был ровный, обширный. Из пышного покрова его травы лишь кое-где взвивались вихры серебристых ракит да выставлял узорные зонты дудник. Выглядливый он, дудник: все ему хочется выше всех смотреть и вперед всех все видеть. Не на каждой пойме это ему удается: там рогозники с тростниками поверх него вытянутся, там — кипрей, а там болиголов, чертополох и чемерица. Здесь он сильней ферульника выдул, конского щавеля, свербиги, толокнянки.

Я тоже выглядливая. Гляжу, погляжу и что-то нужное высмотрю, а кое-что и сверх того.

Берега, хоть и невысокие, резко обрывались к черной кромке, до тверди утоптанной мокрыми ногами.

Купались на Тихоне одни мальчишки. С разбегу ныряли в темную синеву ее воды, играли в догонялки подолгу, пока не начнет пробирать дрожь, по-кутячьи вылазили на яры, падали в солнечные затишки, окруженные травяными стенами.

Готовцев умилил меня. Думала: ежели он  и з б а л о в а л с я, то станет намекать, что жарковато и не мешало бы искупаться. Но он, наверно, не  и з б а л о в а л с я, а может, усвоил урок, преподанный мною. Действительно, предложи он покупаться в Тихоне, а я согласись, мы бы, загорая или обсыхая после плавания по речке, оказались в скраде, защищенном от посторонних взглядов и даже не заметном с высокого междугороднего шоссе, от чего местная природная особенность приобрела бы характер якобы обоюдной нашей тяги к интимному уединению. Нет, я не потерпела бы двусмысленности этого обстоятельства, а Готовцев, простонародно говоря, не опрокудился и тем самым умилил меня и предрасположил к доверию.

Был ли у Готовцева умысел поразить мое воображение, я не догадалась выяснить. Вполне вероятно, что он привел меня сюда не без лукавой цели.

Шли, шли вдоль Тихони, ни проток, ни стариц не встречали, а речка нежданно-негаданно исчезла. В месте своего исчезновения она слегка раздулась в стороны и закруглилась. По ее краю рос стрелолист, будто устремлялись сразу в зенит на самом взмыве угластые, короткоперые, облитые зеленой эмалью самолеты.

Не сомневаясь в том, что обнаружу подпор вроде плотники или запруды, я все-таки порыскала украдчивым взором по береговому овалу, но никакого намека даже на примитивные гидротехнические сооружения не было. Просто дальше стелилась поляна, веселая от клевера, манжетки, гусиной травы и моховых пятен.

Правда, недоумевала я недолго: из воды вырвалось что-то сине-красное и плюхнулось обратно. Это был резиновый детский мяч. Вращательное движение, которым он был подхвачен, навело мои глаза на водную воронку. Воронка то ширилась и становилась почти плоской, то сужалась, углубляясь. Вниз, от ее изменчивого острия, уходил в глубину вьющийся жгут, хрустально-белый, пузырчатый от воздуха, засосанного в воду. Так вот чем затягивало в воду мяч!

Готовцев удовольствовался впечатлением, произведенным на меня куда-то улизнувшей Тихоней, и сказал, что отсюда она отводится по трубе в реку Беляву. Как на этом конце, так и на том труба закрыта решеткой. Весной Тихоня разливлива, и ее спровадили в трубу, чтобы она не осаживала, не скособочивала полотно автодороги и чтобы не перепадала через него.