ВОЛЬФ. Немецкий разум нам завидует, Мария. Мы, бесправные, мы нищие, мы крохотное племя, дали христианам - и тем же немцам - и мусульманам Бога, идею Бога, не греческую бабочку Психею, а душу, разумение ее бессмертия и ничтожества смертной плоти. От нашего завета произошли Евангелие и Коран. Люди во всем мире, белокурые бестии и смуглые азиаты, носят наши, ими на свой лад искаженные имена. Казалось бы, нас надо благодарно почитать, нас, первыми познавших Бога. Но обидно, оскорбительно почитать нищих, униженных, зависимых. Либо надо утвердить наше духовное первородство, либо нас убить. И нас убивают. Но в обществе родилась благодетельная сила, спасавшая нас: демократия. Уничтожение льгот и привилегий дворянства, победа третьего сословия - вот и чем было наше спасение. Евреи-большевики, сами того не зная, обрекли на гибель свой народ, потому что большевистское государство есть государство докромвелевское, доробеспьеровское, государство льгот и привилегий. А для евреев свобода - живая вода. Но оказалось, что в сладком и пьянящем напитке свободы есть отрава. Два века демократия властвует в Европе, торжествует в Америке, и два века она вызывает ненависть к себе и гнев, и не только у черни, но и у людей, чей дух высок. Не потому ли так получилось, что демократия развивалась все эти годы без Бога, против Бога? Достоевский вынужден был признать, что нет еврея, нет еврейства без Бога. Так, может быть, мы его соратники в отвержении безбожной демократии? Нет, он отвергал и нас: пусть они молятся своему Иегове! Своему? Разве Иегова не Бог Достоевского? Разве Иошуа не назвал себя сыном этого самого Иеговы? Разве он не учил людей в религиозных школах - в синагогах? Разве не был он обрезан во исполнение договора с Иеговой? Разве не от нас ведут свою родословную христиане и мусульмане? Достоевский, гениальный ум, не хотел или испугался домыслить до конца. Чтобы отсечь еврейство от человечества, надо отвергнуть Христа. Домыслил не гений, домыслил антихрист.
МАРИЯ. Кто?
ВОЛЬФ. Гитлер. Те, кто веруют в Христа, не могут питать ненависть к евреям. Для того, чтобы уничтожить евреев, надо либо вернуться к язычеству, либо узаконить безбожие".
В заключение вещи Вольфу Беньяшу вторит русский Виктор Гулецкий:
"Человек минус Бог равняется фашисту".
Сказано, может быть, чересчур категорично. Но в том то и сила Липкина-прозаика, что он противопоставляет этой категоричности смягчающую мудрость авторской позиции:
"Голубой сентябрьский вечер входит через распахнутое окно в комнату. Над землей загораются многочисленные звездные миры. В наступившей тишине становится явственней голос невидимого моря. Его не видно из-за домов, но оно есть. Не всё то есть, что видно, не всё то видно, что есть. Что-то древнее и чрезвычайно важное и властное, до содрогания знакомое и нежное слышится троим в голосе моря. А может быть, их не трое, а четверо, и с ними Тот, Незримый, и Он смотрит на детей своих с печалью и Надеждой".
Уверен, что эта проза - не последнее мое открытие большого русского писателя Семёна Липкина.
Владимир МАКСИМОВ
Париж, 1986
