Максим из Кольцовки - [27]

— Придется?!. Вот, смотри, — и Максим Дормидонтович сложил свою сильную крестьянскую руку в кукиш, Михайлова потребовал к себе архиерей.

— Как это вы стали «притчей во языцех?» — задал он вопрос, прикрывая глаза тонкими голубоватыми веками.

— Если бьют человека, мне кажется, долг пастыря — заступиться за него, — полувопросительно ответил протодьякон.

— На вас тут еще есть жалобы, — как бы не слыша его, продолжал архиерей. — Но мир суетен, я не придаю им значения.

Архиерей открыл глаза и пошевелил пальцами рук. У него болели суставы, и ему было совсем не до молодого протодьякона с его дезертирами…

— В чем же меня еще обвиняют?

— Говорят, что новую власть не почитаете, через открытые окна слышно, как песни, арии любовные распеваете. Не положено это духовному лицу!

Колчаковцев протодьякон действительно не почитал и сторонился. Ему рассказывали, что в «ставке правителя Сибири» командуют иностранные офицеры, а русские белогвардейцы торгуют своей Родиной. В напряжении и тревоге тянулось время. Наконец, стали приходить радостные вести: колчаковцы под натиском красных отступают. Вскоре фронт приблизился к Омску.

Неожиданно Максима Дормидонтовича вызвали к военному коменданту. Михайлов забеспокоился, а лотом решил: «Все равно: двум смертям не бывать, а одной не миновать!»…

— Вы удивлены, что я пригласил вас? — приподымаясь в кресле, спросил полковник с маленькими, глубоко сидящими глазками, с безволосой и круглой, как бильярдный шар, головой, поставленной на высокой неподвижной шее. Их разделял огромный стол, беспорядочно заваленный папками.

— Не скрою, удивился.

— Так вот, — полковник скользнул взглядом по циферблату массивных комнатных часов. — Мы скоро уходим из Омска. Конечно, ненадолго, сами понимаете! И хотим на это время вас с собой взять. Не оставлять же вас у большевиков.

— Как скоро и куда путь держите? Если не секрет.

— Завтра же. Видимо, в Маньчжурию, в Харбин…

— Нет! Это мне не по дороге! В Маньчжурии — японцы!

Голова полковника налилась кровью, а синяя вена, пересекающая темя, вздулась, как будто под кожу вполз неповоротливый толстый червяк.

— Пожалеете, да поздно будет!

Полковник нервно расстегнул воротник кителя и встал.

Михайлов тоже поднялся. Он чувствовал, что нужно как можно скорее уйти, пока разговор не принял более резкой формы.

— Счастливого пути! — стараясь придать голосу, побольше доброжелательности, проговорил он и направился к двери.

Полковник ничего не ответил.

Домой Максим Дормидонтович почти бежал. Уйти, уйти от борзых, пока не затравили…

— Что ты такой бледный? — встретила его вопросом Александра Михайловна и, не дождавшись ответа, принялась рассказывать: — Беляки уходят. Завтра, говорят, ни одного не останется!

— Они и мне предложили уехать. Грозились, если останусь — пожалею!

— Спрятаться тебе надо на это время, — решила Александра Михайловна.

— Я за Омь пойду, никому и в голову не придет искать меня там. Ты не боишься одна остаться?

— А чего бояться? Да ты не тяни, собирайся сейчас же!

В тот же день Михайлов перешел реку и остановился у знакомого в маленьком деревянном домике.

В два часа ночи началась стрельба. В дом к хозяину прибежал его жилец, конторщик с пристани.

— В городе красные!

— Ну, вот и хорошо, теперь пойду! — решил Максим Дормидонтович.

— Пережди! Неровен час, кто обидит! Вдруг пуля шальная!

— Беляки мост через реку разрушили, — вспомнил конторщик.

— Ничего, по льду пойду!

Тусклые звезды, словно полиняв, расползлись по небу. В ломкой тишине то тут, то там слышится ружейная перестрелка. К подошвам налипает снег, затрудняя ходьбу. Порой кажется, что лед не прочен, провалится. Но вот появились контуры баржи, — она с прошлого года стоит тут, — значит, уже берег…

— Кто здесь шляется? — слышен с баржи осипший голос.

Максим молчит. Неизвестно, что это за голос, кому он принадлежит. Он шагнул в темноту — и тут же провалился. Ветер сорвал шляпу и треплет его влажные волосы. Тело кольцом схватывает намокшая одежда.

— Кто? Куда? — слышится сразу два голоса.

— Иду домой, из-за Оми, — непослушным, незнакомым голосом отвечает Максим.

— Поп долгогривый, к белякам, видать, податься хочет!

К Максиму потянулись четыре руки, помогли выбраться из полыньи.

— Поведем к дежурному, — решили солдаты.

За спиной у них винтовки, острыми шпилями вырисовываются незнакомые шапки.

Высокие резиновые боты протодьякон потерял, без них легче. Ходьбу затрудняют обледеневшие полы подрясника, они бьют по коленям, — к поясу будто привязан лист кровельного железа.

Возле будки городового толпятся солдаты. Тускло светит подвешенный на столбе фонарь. Желтые отсветы скользят по побуревшему талому снегу, будто выплясывают причудливый танец.

К Максиму Дормидонтовичу подошел солдат, видимо, старший: и тон у него начальственный, да и заметно было, как другие перед ним расступились. На нем длинная, почти до земли шинель, фуражка, на груди большой красный бант.

— Говорят, к белякам хотели убежать, батюшка?

Максим Дормидонтович не ответил. Зачем говорить? Он не привык оправдываться, да и обвинение кажется слишком нелепым. Вдруг солдат с бантом наклоняется, напряженно всматривается в его лицо и тянет: