Максим и Маруська - [2]

И отец Максима, военный моряк, когда приезжает в отпуск с отдалённой северной базы, стоит над этой могилой и думает. А когда встречает старую-старую бабку Веру, тихо кланяется ей и, переминаясь с ноги на ногу, говорит:

- Здравствуйте, бабушка Вера. Я это - Сенька...

Бабка Вера его не видит. И Максиму становилось неловко за своего большого отца.

- Чего ты ей так, будто она нам родня? - говорит Максим отцу моряку. - У нас своя бабушка есть.

Отец отвечает:

- А как же... У нас много чего есть - и бабка Вера. Она малявинская. Самая старая...

Маруське хотелось наверх, где обитала дикая кошка, где ветер был сладким от цветущих лип. Где остались балки, некогда державшие колокола.

Звонили когда-то колокола скорбной старинной медью, и в набат били, но Максим не знал их - ему не пришлось их слышать.

И ни к чему Максиму колокола.

Дубовые балки не наводили на него грусть, - он понимал их только как насесты для голубей. И колокольня, тихо царившая над заросшими холмиками давно ушедших забот, казалась ему просто-напросто большой голубятней.

В рассохшихся, защелевших дверях была выломана доска. Чтобы попасть наверх, нужно было протиснуться в эту дыру и потом долго лезть по крутой каменной лестнице. Лестницу освещали узкие окна. В них ютились усохшие мухи, дохлые комары, мёртвая, без морщинки, пыль. Только живой свет солнца, свернув со своей дороги, заходил сюда, чтобы постоять в тишине.

Максим и Маруська вылезли на площадку. Маруська первым делом наклонилась погладить кошку, пожалеть её необласканных котят. Но кошка припала к кирпичному полу, зашипела, прижав уши к затылку. Маруська сказала обиженно и пугливо:

- Кисанька...

Максим оттащил Маруську. По кошачьим глазам, превратившимся в злобные щёлки, по ощеренной острой пасти он понял, что эта кошка обитает совсем в другом мире, которому чужда и неприятна нежность людей.

Котята таращились из гнезда, любопытные и осторожные. Рядом с ними валялся разорванный голубь.

Маруська заплакала.

- Это их дело, - утешил Маруську Максим. - Ты их не трогай.

Маруська выхлюпала свою обиду носом, отвернулась от кошки, кошка задремала, чуткая и довольная, в солнечном мягком тепле.

Максим подполз на четвереньках к краю площадки. Маруська легла рядом с ним. С колокольни был виден весь город, ближние поля и леса, дальние поля и леса, уходящие к небу дороги и само небо, по сравнению с землёй такое громадное и не подвластное ни обозрению, ни счёту. Все Максимовы мысли о нём кончались вздохом и простым словом - небо. Сверху был виден бугор, торчащий из земли высоко и круто. Знал Максим, что на этом бугре, не тронутом экскаваторами, стоят наклонившиеся каменные кресты, поставленные теми, кто распахал эту землю впервые и бросил в неё первые семена ржи. Он ходил на бугор с отцом. Кроме каменных крестов, стоял на бугре крест деревянный, изъеденный личинками и муравьями. И у этого креста отец стоял - думал.

За бугром - завод и карьер, там производят огнеупоры. И не может понять Максим, почему все люди-рабочие живут в Засекине и из Засекина автобусами ездят на смену, а карьер и завод называют Малявинским комбинатом.

Сверху площадь городская, как на ладони, и сквер, и памятник Ленину, и скамейки. На скамейках старики и старухи сидят - пенсионеры. Пасут своих внуков.

- Сидит, - сказала Маруська.

- Кто сидит?

- Ведьма.

Маруська уже переползла на другую сторону колокольни.

Меж могил, прямо в траве, сидела старуха, ела крошки с ладони.

- Не ведьма, - сказал Максим. - Бабка Вера.

- Она и есть лесовица. Ведунья.

Может быть, и впрямь, лесовица, если она "за гранью", как знать...

Много раз отправляли бабку в дом престарелых, но, пожив там, она уходила и появлялась в городе, одетая странно и как попало и обязательно в вязаном козьем платке, из-под которого прямыми космами выпадали неприбранные седины, зеленоватые, как еловый мох. Даже в самые жаркие июльские дни ходила бабка в баню погреться. Поесть шла в столовую, или в чайную, или в любой дом, и перед ней ставили тарелку и с собой давали. И никто не знал, где она спит и спит ли она вообще по ночам. Когда Какой-нибудь школьник, а то и целая шайка начинали над ней смеяться, пугаясь её запредельной старости, и испуг свой, по малолетнему чванству, обращая в насмешку, взрослые люди и парни постарше драли им уши сурово. Но уже как будто перевелись те школьники. С малолетства привыкнув к бабке, они просто опускали голову, проходя мимо, и холодело у них что-то под сердцем, и щемило в носу.

Иногда бабка отправлялась по деревням, забредала в поля и леса, но всегда возвращалась.

- Она как посмотрит в глаза, так и умрёшь, - сказала Маруська, - или будешь заикой.

- Ты не ври, - ответил Максим. - Она мне смотрела.

Однажды он повстречался с бабкой лицо в лицо. Бабка сидела на каменной ступеньке под церковью. Максимовы ноги замедлились.

Бабка! Зачем она?

И бабкины глаза дремлющие открылись - блеснули сквозь морщины, как блестит сквозь ветви лесное озеро. Были глаза бабкины схожи с озером и тем ещё, что в них можно было глядеться, а они не видели. И вдруг что-то закипело в них, уплотнилось - и прямо в Максимово сердце резанул синий видящий луч. Максим вздрогнул. Все бабкины морщины смеялись, затенённые вязаным толстым платком, как весенние ручьи на лесной земле. Бабка порылась в глубоких складках своей одежды, извлекла красное яблоко протянула Максиму. И Максиму тогда показалось, будто не бабка Вера, но само яблоко сказало ему: