Макс - [2]

Человека легче воспринять в качестве символа, чем как конкретный факт. Макс представлялся мне символом мира, символом условий человеческого существования.

Ничто не изменит мир. Ничто не изменит эти условия. Глупо было и думать оставить Макса, вещающим на обочине тротуара. Как будто вы пытаетесь указать людям: видите? Видите — что? Мир? Конечно, они видят. Ещё бы: мир! Его они и пытаются убежать, пытаются не видеть. Каждый раз, завидя Макса, я испытывал ощущение, будто держу весь мир в ладонях, будто он у меня прямо под носом. Часто сидя и слушая максово нытьё, я ловил себя на мысли: лучше бы тебе, Макс, двустволку в рот и мозги наружу. Лучше бы тебе изничтожить себя: вот единственный выход. Но разве так легко избавиться от мира? Макс бесконечен. Нужно будет уничтожить каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребёнка, каждое дерево, камень, дом, растение, зверя, звезду. Макс у мира в крови. Макс — болезнь мира.

Я рассказываю вам о Максе в прошлом времени. Я рассказываю о человеке, которого знал около года назад, перед тем, как он уехал в Вену. О Максе, которого я бросил в трудный момент его жизни. Последняя записка, которую я получил от него, была мольба о «медикаментах». Он писал, что болен и что его собираются выбросить из отеля. Я помню, как, читая записку, смеялся над его ломаным английским. Я ни на секунду не сомневался, что всё, что он пишет, чистая правда. Но я утвердился в решении, что и пальцем не пошевелю, чтобы ему помочь. Я искренне надеялся, что он отдаст концы и перестанет беспокоить меня. Когда прошла неделя, и ни записки больше от него, я испытал облегчение, полагая, что он понял, насколько бессмысленно ожидать от меня чего-то. Ну а если он действительно загнулся? Да мне всё равно, лишь бы меня оставили в покое.

Но, как только я всерьёз решил, что избавился от него, меня стало разбирать желание написать о нём. И до того разобрало, что я почти пустился искать его, дабы перепроверить определённые впечатления. Так сильно я разохотился, что готов был заплатить ему, лишь бы пришёл! А эта последняя его записка насчёт «медикаментов»! Как же я грыз себя за то, что не сохранил её! Вот материальчик! Да ведь одной только этой записки было достаточно, чтобы представить Макса со всеми потрохами!

Всё это теперь странно мне, потому что я и тогда, как и теперь, прекрасно помнил до малейших подробностей всё, произнесённое Максом… Видимо, я просто ещё не был готов написать рассказ тогда…

Вскоре я был вынужден на несколько месяцев уехать из Парижа. Изредка я вспоминал о Максе как о потешном и жалком инциденте из невозвратимого прошлого. Ни разу я не спросил себя, жив ли он, что поделывает. Нет, нет, я продолжал представлять его символом, то есть чем-то вечным, отнюдь не бренным телом с душой, подверженной страданиям. И вот, как-то вечером, вскоре после возвращения, я мечусь по парижским улицам в тщетных поисках знакомого и на кого же натыкаюсь, как не на Макса!

На Макса, да ещё в каком виде!

— Миллер! Где вы пропадали? И как же вы поживаете?

Восставший из могилы, небритый, но в шикарном английском костюме и шляпе с твёрдо загнутыми полями, Макс. Макс, выглядящий витринным манекеном! Он улыбается прежней своей улыбкой, только более усталой, и исчезновение её замедленно. Его улыбка теперь, как свет далёкой звезды, что мигает нам в последний раз перед тем, как погаснуть. Многодневная щетина смягчает брезгливую линию его рта, и потому кажется, что отвращение миром превратилось в усталость, а усталость — в чистое страдание. Но странно: в таком виде он вызывает во мне ещё меньше сочувствия! Теперь он чистый гротеск: страдалец и одновременно карикатура на страдание. Кажется, он и сам сознаёт это. Он утерял напористость речи, и хотя и продолжает по привычке, но говорит, будто сомневаясь в собственных словах. В каком-то месте он делает паузу, очевидно ожидая, что я рассмеюсь, но смеётся сам, будто Макс, о котором речь, посторонний ему человек.

Костюм, подаренный ему в Вене англичанином, велик по крайней мере на два-три размера, и Макс знает, что выглядит смешно. Он унижен. Никто более не верит его попрошайничеству: не в таком же костюме! Он смотрит вниз на ноги, обутые в брезентовые туфли. Туфли совершенно не подходят к костюму и шляпе. Он заявляет, что они тем не менее удобны в носке, но тут же, будто испугавшись, добавляет, что отдал другие туфли в починку, но не на что выкупить. И всё-таки его мучает мысль об английском костюме, который как бы является символом его неудач. Протянув вперёд руку, чтобы я мог пощупать материал, он между тем сообщает, что произошло с ним за то время, что мы не виделись. Как он оказался в Вене, где собирался начать новую жизнь, и как Вена разочаровала его. Суповые кухни, правда, там чище, надо отдать им должное, с неохотой признаёт он. Но что с того, если у тебя в кармане ни су? Ах, но Вена такая красивая и такая чистая, никак не может успокоиться он. Но там трудно! Там все нищие! Но так красиво и чисто, что хочется плакать!

Долго ли он будет держать меня со своей историей, гадаю я. Друзья ожидают меня в кафе напротив, а кроме того, там будет человек, которого я должен поймать во что бы то ни стало…