Макей и его хлопцы - [3]

Задумчивый и одинокий, подолгу бродил он весенними вечерами под окнами дома Брони Щепанек, которая жила теперь в Кушчеве, училась там на курсах машинописи. Он собрался заехать к ней. Купил для неё туфли–лодочки молочного цвета и голубое крепдешиновое платье. Но 22 июня началась война с фашистской Германией, и Макей поспешил в свою часть, которая стояла в Западной Белоруссии под городом Картуз–Березой. Туфли и платье он вынул из чемодана и к неописуемой радости Даши подарил всё это ей, шутливо напевая:

— Носи, Даша, не марай, не марай!

Теперь Макей стал каким‑то другим. Говорит он мало, односложно. И к каждому его слову люди прислушиваются с необычным вниманием, напрасно стараясь разгадать мысли своего вожака по суровому непроницаемому выражению его лица, утратившему былую приветливость и простоту.

Все в нетерпении устремили глаза на Макея: что опека жет?

Макей поднял голову, не спеша постучал трубочкой о железную стойку каменка и, обведя тяжёлым взглядом присутствующих, требовательно спросил:

— Как дела? Начнём с хозяйки дома.

Хотя этот вопрос и не был неожиданным для Марии Степановны, она все же почему‑то смутилась, краска залила её бледное лицо. Она сказала, что вчера была а Бацевичах, что гитлеровцы там лютуют: перед окнами разбитого клуба повесили какого‑то молодого хлопца и на грудь ему прицепили дощечку с надписью «Партизан». Эстмоиг показывает на него рукоятью плети, рычит: «Всех их ждёт это!».

В хате поднялся ропот.

— Боятся они партизан, — заметила Адарья Даниловна, — вот и вешают.

— На испуг берут!

— Не из пужливых!

— Дай срок — самих их пугнём так, что костей не соберут.

— Тихо, товарищи! — сказал Макей, и все смолкли. Он что‑то записал в свой блокнот и обратился к Тулееву.

— Что ты, Михась, скажешь?

Тулеев откашлялся, завозился и встал.

— Сядь! — сказал Макей.

— Нет, так ловчее. Ведь командиру докладываю.

Макей улыбнулся.

— Ну вот, — начал Тулеев, — пошли мы, значит.. Идём. Даша говорит: «Ты, Михась, не взорвись». «Нет, — говорю, — нам, — говорю, — это ни к чему. Мы мосты у немцев должны подрывать». Говорю так, а сам думаю: «Чёрт его знает, — тол он и тол, — не винтовка». Впервые, можно сказать, вижу. Руки вроде как бы дрожат…

— Товарищ Тулеев, — строго сказал Макей, выражая нетерпение, — это к делу не относится.

— Извиняюсь. Правильно. Одним словом, подложил я этот самый тол под балку моста, зажег шнур… как его?

Гулеев посмотрел на всех вопрошающе, кашлянул.

— Бикфордов, — подсказал Ломовцев.

— Зажёг я этот самый, ну, про который Данька сказал, и драла. Даша кричит: «Ложись!». Кувыркнулись мы с ней в яму, смотрим: шнур ярко горит, искры летят…

— Короче.

— Потом, как бабахнет! Да! И нет мостика…

Все засмеялись. Улыбнулся и Макей, однако, сказал, что так о выполнении боевого задания не докладывают.

— Доклад должен быть лаконичным.

— Это как? — переспросил Ропатинский и почему‑то смутился, покраснел, взглянул на Дашу. Заметив её смеющиеся озорные глаза, он совсем смешался.

— Не красней, Ропатинский, скажи‑ка лучше, как вы там?

— Ну вас! — отмахнулся Ропатинский. — Я докладывать не могу, пусть Данька, — указал он на Ломовцева.

Макей с сокрушением покачал головой.

— Ну что ж, докладывайте, товарищ Ломовцев.

Лсмовцев только что перед войной пришел из армии.

Русые волосы на его красивой голове щетинились ёжиком, могучие плечи обтягивала выцветшая гимнастёрка, над правым кармашком которой маковым пятилистьем цвёл орден Красной Звезды. На нём были такого же цвета, как и гимнастёрка, галифе, а на ногах поношенные кирзовые сапоги с облезлыми голенищами. Он браво встал, щёлкнул каблуками и по–военному отрапортовал:

— Товарищ лейтенант! Ваше задание выполнено: срезали сто телеграфных столбов.

— Хо–хо–хо! — вдруг разразился смехом Михась Гулеев и, ухарски подмигивая Петке Лантуху, зашипел:

— Видал? Чистый солдат!

— Добро! — похвалил Макей, метнув суровый взгляд на Гулеева, и тот сразу притих.

— Добро‑то добро, да как бы оно злом не обернулось, — сказала сокрушенно Адарья Даниловна. — Сюда не наехали бы фашисты‑то?

— Колесили вокруг нашего села фашистские прихлебаи, — ответил Макей и выдохнул клуб табачного дыма.

— Кто такие?

— Никон, староста Бацевичей, Марк Маркин, да этот рыжий холуй.

— Не Свиркуль ли?

— Он.

Ох ти мне! — всплеснула в страхе Адарья Даниловна. — Беда, хлопчики!

Макей снова выдохнул заряд дыму, старуха закашлялась, ушла в другую комнату. Макей улыбнулся.

— Хорошая бабуся, не предаст, но всё знать ей вредно.

— Скоро состарится? — съязвил Михась Гулеев.

— Для её здоровья вредно, Михась. А хорошего ждать нам от них, это верно, нечего. Слышал я, — продолжал Макей, — Никон хвастался, что за одно дельце он получит «железный крест». На нас кивал.

— Мы ему допреж немцев дадим крест‑то, деревянный, правда, — сердито хмурясь, заявил Ломовцев, и для чего‑то повел своими могучими плечами, словно в самом деле уже собирался навалить себе на плечи дубовый крест, чтобы снести его в награду изменнику Никону, бывшему кулаку и мироеду.

Петрок Лантух встал и, словно давая клятву, сказал:

— Око за око, зуб за зуб!

И бледное лицо его в рыжих веснушках потемнело от ярости и гнева.