Македонский Лев - [69]

Врач выпил вино одним глотком и затем тяжело поднялся. — Вот теперь, — объявил он, — я готов.

Проследовав за Мотаком в спальню, он остановился, глядя на Пармениона при свете фонаря. Мотак стоял в дверях, наблюдая за сценой. Аргон не принес с собой ножей, и это уже было отрадно. Целитель перегнулся над кроватью и дотянулся до лба Пармениона; как только его пальцы прошлись по огненной коже, Аргон закричал и отшатнулся.

— Что с тобой такое? — спросил Мотак.

Аргон сначала не ответил, и его глаза сузились, глядя на умирающего. — Если он выживет, то изменит мир, — прошептал целитель. — Я вижу руины империи, падение народов. Лучше будет оставить его так.

— Что это такое? Говори, человек, я не могу тебя понять! — сказал Мотак, подойдя ближе к целителю.

— Так, ничего. А сейчас молчи, пока я буду его осматривать. — Несколько минут толстяк не говорил ни слова, а его руки аккуратно обследовали череп Пармениона. Затем он вышел из комнаты. Мотак последовал за ним во двор.

— У него рак, — проговорил Аргон, — в самом центре мозга.

— Как ты можешь сказать об этом, если это внутри его черепа?

— Это мой череп, — ответил Аргон, сидя за столом и вновь наполняя свой кубок. — Я проник в его голову и отыскал опухоль.

— Так он умрет? — спросил Мотак.

— Это еще не ясно — но очень вероятно. У меня есть с собой растительное лекарство, которое приостановит рост опухоли; оно изготовлено из растения сильфиум, и он должен будет отныне каждый день принимать порцию этого лекарства, на протяжении всей жизни, ибо опухоль не исчезнет. Но есть еще кое-что — и этого я обеспечить не смогу.

— Что? — спросил Мотак, когда толстяк погрузился в молчание.

— Когда ты… путешествуешь… у человека в голове — то видишь его надежды, его мечты, испытываешь его терзания. У него была любовь — женщина по имени Дерая — но ее у него отняли. Он проклинает себя за ее потерю, и он опустошен изнутри, живя только мыслями о мести. Такой род надежды может успокоить человека на какое-то время, но месть — это дитя тьмы, а во тьме нет покоя.

— Ты можешь объяснить по-простому, целитель? — спросил Мотак. — Просто скажи мне, что я должен делать?

— Я не думаю, что ты можешь что-то сделать в этом случае. Ему нужна Дерая… и он не может ее получить. Как бы там ни было, с малой толикой надежды, что это поможет — и чтобы отработать гонорар от Эпаминонда — я приготовлю первую порцию лекарства. Ты будешь смотреть, и наблюдай за мной тщательно. Чрезмерная доза сильфиума может убить — а если его будет слишком мало, то рак разрастется. Это поможет — но не думаю, что он выживет без Дераи.

— Если ты такой мистик, за которого себя выдаешь, — проворчал Мотак, — то почему же ты не можешь заговорить с ним, позвать его обратно?

Толстяк затряс гооловой. — Я пытался, — мягко сказал он, — но он остается в мире, который создал сам для себя, в обители ужаса и тьмы. Там он сражается с демонами и порождениями мрака. Он не может — или не хочет — услышать меня.

— А эти создания, о которых ты говоришь, — могут ли они убить его?

— Думаю, могут. Видишь ли, мой рыжебородый друг, это демоны, которых создал он сам. Он сражается с темной стороной собственной души.

***

Пропасть затрепетала вокруг него, когда он перерубил Мечом Леонида шею летучей мыши величиной с человека, с крыльями из черной кожи. Тварь истекала кровью, которая заливала Пармениона словно масло для светильника, из-за чего становилось труднее удерживать меч. Он отступил вверх по пологому холму. Твари летали вокруг него, держась подальше от сверкающего меча, но черная пропасть льнула к его ногам, проглатывая землю. Он глянул вниз, чтобы увидеть отдаленные огни во впадине глубоко внизу, и ему показалось, что он слышит крики страдающих там душ.

Парменион смертельно устал, его голова разрывалась от боли.

Крылья захлопали за спиной, и он развернулся и взмахнул мечом, всадив его глубоко в мохнатое брюхо. Но тварь была уже прямо над ним, своими пилообразными зубами впиваясь в плоть на его плече. Он откинулся назад, высвободив меч, и отсек голову от шеи демона. Пустота поглощала землю у его ног, и Парменион соскользнул к краю пропасти. Перекатившись на живот, он выкарабкался и побежал к вершине холма.

Всё вокруг было злобным морем, темной бездной, смыкающейся вокруг него медленно, но неумолимо.

Над ним кружили нетопыри.

Затем он услышал голос.

— Я люблю тебя, — сказала она. И свет пролился с темных небес, превращаясь в мост на небо.

***

Мотак стоял у границы владений храма, ожидая женщину. С ней было двое поклонников, и он понял, что пробудет здесь еще немалое время. Рядом был фонтан, и он сел, наблюдая за светом звезд в воде бассейна.

Наконец мужчины ушли, и он прошел ко входу в храм, свернув в коридор, где жрицы снимали комнаты. Он постучал в дверь самой дальней кельи.

— Один момент, — отозвался утомленный голос, затем открылась дверь. Рыжеволосая изобразила яркую улыбку, вспомнив его.

— Добро пожаловать, — сказала она. — Я надеялась, что настоящий мужчина придет поклониться Афродите.

— Я здесь не за тем, чтобы поклониться богине, — ответил он, войдя внутрь. — Я здесь, чтобы нанять тебя.