Макаровичи - [18]

В дверях останавливается, спрашивает:

- Ужинать придете?

И он уходит, уносит письмо. Слышит Антон: прошел библиотеку. Шаги по каменному полу. И смолкли. Это он пошел другим путем; идет по ковру белой мраморной лестницы. Вот звякнул медный прут на одной ступени. Вот еще. Прутья, под которыми продет ковер. Лестница в этот час совсем темная. Громадная, широкая, она идет из нижнего этажа во второй и вступает в большую залу. По этой лестнице мало ходят; она соединяет главный подъезд и «кабинет» со вторым этажом. Но пространство, где идут эти двадцать ступеней, отрезает чуть не пятую часть громадного дома.

Не слышно шагов Фомы. Он далеко.

Перед Антоном решившимся свечи. Перед ним часы. Вот пять минут прошло.

Раздвинулись серо-красные стены, сорвался тяжелый потолок. Новая жизнь... Новая жизнь! Какая? Конечно, хорошая, потому что новая. Где? Не здесь. Полузабытые отрывки едва осознанных мечтаний вошли, задушили страх и унесли.

Обрывки мечтаний за всю жизнь.

Вот далеко Антон. Где-то. Но вот ближе. Не то видит, не то слышит слова:

«...Я навсегда уеду из этого дома».

Слова письма. И это тоже хорошо. Как он уедет? Подробности. Мелкие, совсем мелкие, увлекающие. Чемодан... двери дома... Гостиница. Потом вагон.

«...Навсегда уеду из этого дома».

Слова его перед ним, как не им сочиненные слова. Но они приказывают. Сгорело начало. Остался конец. Без всякого если! «Ты уедешь. Уедешь», - говорит голос, новый, решивший за него.

Чей-то маленький голос сказал что-то о том - нужно ли, хорошо ли? Но после усмешки не услышал его, как ни прислушивался.

Но вот ослабела мысль, и застучали часы. Как бы сразу кто-то кинул их на стол перед ним. Застучали громко-громко.

Стрелка далеко подвинулась. И проснулось если, заговорило. Поддался и слушал.

«Если вы через полчаса не вернете перехваченных писем, я навсегда уеду...»

Если... А стрелка еще не дошла.

И встал. Ходит. Комната замкнулась вокруг. Остановился и испугался. И тогда, как похороненный в склепе, стал смотреть наверх и прислушиваться к звукам, которые наверху. Но наверху, над этим повисшим потолком, враги. И не слышно, что они делают.

«Не нужно. Свободы мне! Пусть я не здесь уже! Что?.. Зависеть от кого-то там, кто решит, кто издевается?»

Прошло полчаса. Дошла стрелка. Так хорошо. Теперь хорошо. Когда же? Сейчас или утром? Когда уйти? Конечно, сейчас. Конечно.

«Свободен. Кто решил за меня? Кто вывел меня отсюда? Ведь сам я был такой слабый. Сейчас. Конечно, сейчас. Не завтра же! Ведь это и есть то новое!»

И ходит от стены к стене. Но стен, тех стен уже нет. Пятна теней, пятна света на барельефах. Красиво. Загадочно-красиво. И опять маленький голос - но это уже не тот - шепчет:

- Твоя комната... жалко расстаться с ней. Она ведь твоя и Викторова.

Строго оглянувшись вокруг, прислушался: замолчал голос. Может быть, и не было его. И опять оглянулся, кругом посмотрел.

Строго смотрят львы в строгие глаза юноши. Спокойно строго. Но не злобно смотрят.

Тяжелый потолок, как потолок склепа. Обиды и все нелепое было там, наверху. Там.

- Здесь-то я был один. Прощайте, стены мои... А!

И бесшумно подошел к столу. Сел в кресло. Стукнула дверь; та дверь с пружиной. Громко стучит, всегда слышно. Но кто идет по коридору? Сначала ничего не слышно. Несколько секунд - и узнал. Старуха. Мягкие туфли шуршат. Коридор прошла, в передней слышно. Вот в библиотечной. Ее туфли так же по камню шуршат, как по дереву. Стучит в дверь. Вот дергает.

- Да можно же!

Но дверь заперта. Когда он запер? Встал, подошел, повернул ключ и назад, к столу.

Шуршат туфли. Вошла Татьяна Ивановна, экономка.

Немного согнувшись, шурша туфлями, идет к столу. Подошла, положила на стол белый ненадписанный большой конверт.

Все понял. И посмотрел на часы.

Восемь лишних минут.

Старуха очень любит Антона. Она любит всю семью, но больше всех любила Виктора.

Когда уехал, когда горе то горькое стряслось, приходила вечерами в комнату львиную поплакать. А потом, когда в Викторовой комнате поселился Антон, переложила на его голову старуха омофор[8] любви своей.

И называет себя камердинером молодого барина. Она живет тоже внизу.

Ее комната, узкая, маленькая, почему-то с железной решеткой в окне, там, недалеко от двери с пружиной. Нужно пройти еще один коридор, подняться на три ступени, потому что двор выше улицы, еще пройти направо, мимо чугунной лестницы, и вот ее комната. Сюда ей ближе, чем к другим. И лестниц нет. По утрам приносит кофе молодому барину; еще раза три приносит кофе, который сама варит как-то особенно, зная, как он любит. Когда не ужинает Антон наверху, приносит и ужин; на ее руках его белье; заходит и так; и все говорит, говорит, а когда не говорит, то не молчит, а ласково ворчит, шепчет. Так она думает; старенькие мысли ее вырываются словами, обрывками слов. Виктора и Антона, обоих жильцов львиной комнаты, Татьяна Ивановна любит до восторга, до слез. Ее длинные рассказы о прошлом этого дома и еще другого, где жила раньше, старо-помещичьего, часто кончаются тем, что горько, сокрушенно сожалеет, что Виктор, второй сын Раисы Михайловны, далекий ныне Виктор, родился не при ней, как его братья и сестры, и как еще какие-то люди.