Макамы - [18]
Затем он сел на возвышение и сказал ребенку:
— Скажи теперь ты о себе и своих делах!
Мальчик откликнулся:
— Что я могу сказать? От слов, которые люди слышали, замерзло бы море и скала раскололась бы в горе. Сердце, которое не обожжено тем, что уже сказано, — сырое мясо. О люди, вы нынче узнали то, чего до сих пор не слыхали. Кто за своих детей боится, пусть руки заставит расщедриться — ведь завтра и с вами может такое случиться. Поддержите меня — я вас поддержу, одарите меня — я вам угожу.
Говорит Иса ибн Хишам:
У меня с собой не было денег — единственным спутником моим был перстень, который я и надел мальчику на мизинец, а он тут же стал описывать этот перстень в стихах:
Все дали просящему сколько у них было с собой, и он пошел прочь, громко восхваляя нас, а я последовал за ним. Наконец уединение позволило ему открыть лицо — и оказалось, что это, клянусь Богом, наш шейх Абу-л-Фатх Александриец, а этот газеленок — его отпрыск. Тогда я спросил его:
Он ответил:
И я понял, что он не хочет со мною разговаривать, отстал от него и удалился.
КАЗВИНСКАЯ МАКАМА
(восемнадцатая)
Рассказывал нам Иса ибн Хишам. Он сказал:
К границам Казвина вместе с другими отправился я в поход, шел тогда семьдесят пятый год[60]. Дорога то подымала нас на вершину, то опускала в низину, пока наконец не привела в одно селенье. Полуденный зной заставил нас укрыться в тени кустов тамариска, где протекал ручей — словно лента блестящей парчи, чистый, как язычок свечи; он по камням струился, змейкой вился. Мы поели сколько могли, в тени устроились и отдохнуть прилегли. Но не успел овладеть нами сон, как мы услышали голос противней, чем крик осленка, и шорох шагов легче шагов верблюжонка, а вслед за этим раздались звуки барабана громкие, словно львиный рык, — тут уж все встрепенулись и проснулись.
Я широко раскрыл глаза, стараясь разглядеть пришельца, но его скрывали от меня деревья. Я прислушался — и вот какие стихи произносил он в такт барабанному бою:
О люди! Не любовь земная сюда меня привела, не бедность меня доняла, нет, я покинул виноградники и сады, и дев удивительной красоты, и родню, и верных рабов, объезженных скакунов, шелка разноцветные, богатства несметные — все оставил, что прежде любил, руку правую с левой соединил[62], ушел незаметно, как змея из норы выползает, как птица из гнезда вылетает. Предпочел я веру благам земным и в пути дневной переход сочетал с ночным.
О, если бы искры костра могли его загасить, а камни города нечестивого могли его развалить! В походе на Византию мне помогите и по мере сил поддержите. К лишним тратам себя не принуждайте, сколько можете, столько и дайте. Если кто из праведников богат и даст мне тысячу или десять тысяч динаров, я буду рад, но приму и даник[63], не отвергну и финик. Для каждого из вас у меня будет две стрелы: одну из них я приберегу для встречи с Господом, у другой же я кончик заострю, древко расщеплю, лук молитвы во тьме ночной натяну и, в небо пуская стрелу, каждого из вас помяну.
Говорит Иса ибн Хишам:
Его удивительные слова взволновали меня, я покровы сна с себя стряхнул и к остальным примкнул. Пригляделся — и, клянусь Богом, это наш шейх Абу-л-Фатх Александриец стоит и размахивает обнаженным мечом! Правда, внешность свою ухитрился он так поменять, что его очень трудно было узнать. Увидев меня, он подмигнул и сказал:
— Да снизойдет милость Божья на того, кто от длинного шлейфа нам кое-что уделил и нас по возможностям своим одарил.
Затем он взял то, что ему было дано, и ушел, я — за ним, а когда мы остались наедине, спросил:
— Ты набатейского рода[64]?
Он ответил:
