Махатма Ганди - [31]

перед окружным судом и выездной сессией Ахмедабада. Процесс велся с редким благородством. Судья и обвинитель соперничали друг с другом в чисто рыцарской учтивости. Никогда Англия не подымалась в борьбе до таких высот великодушного беспристрастия. Судья Брумсфильд искупил в этот день много грехов правительства. Рассказ о процессе, опубликованный друзьями Ганди, появился частью в европейской прессе, и слух о нем дошел и до Франции. Поэтому я только намечу в немногих словах его ход.

Почему правительство решилось арестовать Ганди? Как могло оно, не решаясь на это целых два года, избрать для приказа об аресте как раз тот момент, когда Махатма собирался сдержать возмущение своего народа и, казалось, являлся единственной преградой против насилий? Было это непостижимым заблуждением? Или же оно хотело подтвердить страшные слова Ганди!: «Кажется, правительства хочет видеть нашу страну усеянной трупами, охваченной пожарами и грабежом, чтобы иметь предлог расправиться с нею!» Положение правительства было поистине тяжелое. Правительство уважало и боялось Ганди. Оно хотело бы погубить его; но сам Ганди не щадил его. Махатма осуждал насилие; но его непротивление оказывалось еще более революционным, чем любое насилие. В те самые дни, когда он противился проведению гражданского неповинения масс 23 февраля, накануне Конгресса в Дели, он опубликовал одну из своих статей, наиболее грозных для британского могущества. Дерзкая телеграмма лорда Биркснхэда и Монтегю подстегнула Индию.[108] Ганди в порыве гнева принял оскорбительный вызов.

«Никаких компромиссов с Империей, пока британский лев не спрячет перед нами своих окровавленных когтей!.. Британская Империя, построенная на организованной эксплоатации физически более слабых племен земного шара и на общепризнанном господстве грубой силы, не сможет существовать дольше, если есть справедливый бог, управляющий вселенной. Давно уже пора британскому народу отдать себе отчет в том, что борьба, начатая в 1920 г., есть борьба, которая будет доведена до конца, пусть она длится месяц, год, или месяцы и годы… Я молю бога дать Индии смирение и силы, достаточные для того, чтобы соблюсти до конца непротивление злу насилием. Но нельзя сносить безропотно дерзкие вызовы Британской Империи…»

Обвинение было основано на этой статье и на двух других, более свежих.[109] Ганди вменялось в вину «возбуждение неприязни, ненависти и презрения к законам и установленному правительству его величества». У него не было защитника. Он признал себя виновным по всем пунктам обвинения.

Прокурор из Бомбея, Странгмэн указывал на то, что три инкриминируемые статьи не представляют исключения, что они являются частью целой кампании, развиваемой в течение двух лет против правительства, и он доказал это рядом цитат. Он признал высокое достоинство Ганди. Но зло, которое могли причинить эти статьи, было бы тяжким бедствием для страны. Он возложил на Ганди ответственность за кровавые события в Бомбее и Чаури-Чаура. Да, конечно, Ганди проповедывал не противление злу насилием, но в то же время и вражду. Следовательно, он повинен в насилиях, учиненных народом.

Ганди попросил слова. Угрызения совести, тревоги, сомнения последних дней относительно правильности решений, которые он должен был принять, беспокойство за то, какой отзвук они найдут в сознании народа — все это рассеялось. Он овладел своим духом и в нем воцарилась ясность. Он принимал все, что произошло, и что могло бы еще произойти, как нечто неизбежное, о чем он мог пожалеть, но что обязан был перетерпеть. Он выразил свое согласие со всем, что говорил прокурор. Да, он ответствен! Да, он ответствен всецело за все! Он проповедывал вражду, проповедывал ее еще гораздо раньше, чем предполагает обвинение. Это его страсть. Он принимает на себя весь позор Мадрасских беспорядков, «дьявольских преступлений» Чаури-Чаура и «безумных насилий» Бомбея…

«Прокурор прав, когда говорит, что я как человек, обладающий чувством ответственности, как человек, получивший хорошее образование, снявший добрую жатву с жизненного опыта, что я должен был предвидеть последствия своих действий. Да, я знал, что играю с огнем, знал, что подвергаюсь риску, и если бы мне дали свободу, — я снова поступил бы так же. Я много думал об этом последние ночи. Я почувствовал сегодня утром, что не исполнил бы своего долга, если бы не сказал того, что говорю сейчас. Я старался и стараюсь избежать насилий. Непротивление злу насилием— первый и последний догмат моей веры. Но мне приходилось выбирать: либо покоряться политической системе, которая, по моему убеждению, причинила непоправимое зло моей стране, либо принять на себя ответственность за тот безумный взрыв негодования, который охватит мой народ, когда он услышит из уст моих правду. Я знаю, что иной раз мой народ становится безумным. Я глубоко огорчен этим; и вот почему я здесь и хочу подвергнуться каре не легкой, но самой тяжкой. Я не прошу о милосердии, я не ходатайствую о признании каких-либо смягчающих обстоятельств. Я здесь, чтобы попросить и с радостью принять самую тяжкую кару, какая может постигнуть за то, что закон считает преднамеренный преступлением, а я — первейшим долгом гражданина. Судьи, у вас нет выбора: или подавайте в отставку или покарайте меня!»…