Магистр - [9]

Ко времени Боксерского восстания, о котором мы расскажем в следующей главе, музыкальная деятельность Винсента Ратленда (никогда не обсуждавшаяся, чтобы не будить лиха) вышла за стены монастыря. Орган и хор Святого Валента произвели неизгладимое впечатление на влиятельного сановника Ли Хунчжана, о котором еще пойдет речь впереди. Китайский царедворец явился в собор инкогнито в сопровождении русского тайного посланника Кассини (такая уж у него была фамилия)[22], и через некоторое время отца Иоахима попросили устроить выездной концерт монастырского хора в российской миссии. Сказано – сделано. На концерте Агнес впервые увидела, что Винсент играет с закрытыми глазами, но понадеялась, что этого никто не замечает. За российской миссией последовали французская и американская. Через некоторое время о мальчике-сенсации зашептались в семьях европейцев и европеизированных китайцев по всему Пекину, а на концерте в резиденции английского посланника Мак’Доналда[23] присутствовала, скрытая ширмой, сама императрица Цы Си. Отец Иоахим был доволен, что направил разрушительную энергию своего самого сложного подопечного в мирное русло, а Винсенту, похоже, было все равно. Концертную деятельность он воспринимал как повинность, удовлетворявшую его до тех пор, пока никто «не врал». Выйдя из детского возраста, он перестал описывать непопадание в такт и ноты так наивно, да и повода больше не представлялось: хористы его не врали никогда.

4. Два бунта

«Who could know that a baby crawling about in a walled garden was playing with a stinging creature and a hungry serpent?» – записала как-то Агнес в дневнике, озаглавленном «Винсент». Это была попытка перевести китайскую загадку: «Каким вырастет ребенок, если в обнесенном стеной садике он играет с разозленным скорпионом и голодной змеей?» И действительно – каким?

…Державы получали от нестабильного Китая столько прибыли, сколько могли, – от опиумной торговли до прямого разграбления, в том числе исторических памятников (в этом может убедиться любой желающий, если посетит какой-нибудь крупный музей в Европе или Америке). Европейцы в Китае как будто не понимали, что стоит прохудившейся древней китайской джонке перевернуться, и именно они, всегдашние «варвары» и «рыжеволосые дьяволы», первым делом пойдут на дно Поднебесной. Может быть, они рассчитывали на заслуги таких организаций, как наш миссионерский приют, – на благотворителей, существовавших параллельно с грабителями, на их связи в верхах? Кто знает: так или иначе, если «рыжеволосых» не выжимало с чужбины местное сопротивление, добром они не уходили.

Вот и 1899 год тянулся почти обычно, пока 21 ноября вдовствующая императрица и фактическая правительница империи Цы Си не издала указ, где говорилось: «Пусть каждый из нас приложит все усилия, чтобы защитить свой дом и могилы предков от грязных рук чужеземцев. Донесем эти слова до всех и каждого в наших владениях». Так и получилось, что новый двадцатый век в старый ссутулившийся китайский дом внесли на своих плечах ихэтуани, названные на Западе «боксерами»[24]: в мае тысяча девятисотого они уже были повсюду. К сожалению, сестры-пекинки, прятавшиеся за стенами монастыря, не знали и не понимали этого.

Тот май был обычным монастырским маем, наполненным службами, уроками и благочестивыми занятиями. Агнес и Найденыш занимались своими делами во внутреннем дворике. За прошедшие после столкновения со сворой Лао Е четырнадцать с лишним лет Агнес почти не изменилась. Тогда ей было девятнадцать, сейчас тридцать три, но монахиня действительно была агнцем: страсти обошли ее стороной, а неизбежным монастырским интригам она значения не придавала. Волновали ее только дети и их нужды, а воспитанники отвечали ей любовью и привязанностью. С Винсентом дело обстояло и сложнее и проще. В первые годы жизни, когда он развивался явно не по канону, он доставил ей массу беспокойства, однако затем, не только став обладателем отдельной комнаты, но и возмутительно быстро обучившись базовым премудростям – чтению, письму, счету и прочим «предметам», – мальчик добился негласного признания своего особого положения среди воспитанников и жил относительно спокойно. Он даже стал чем-то вроде правой руки Агнес: когда сестра сталкивалась с непослушанием, Винсент вырастал рядом и, улыбаясь недетской улыбкой, чем-то напоминавшей волчий оскал Лао Е, вежливо просил сделать, что велено.

Как-то (Винсенту тогда было тринадцать) Агнес вела урок математики в группе мальчиков разных возрастов – приют не мог формировать нормальные классы – и неожиданно столкнулась с бунтом.

– Я не понимаю задачу! – артачился десятилетний Пьер. Родители бунтаря, французский инженер с супругой, нелепо погибли годом раньше в пожаре, когда малыш гулял с няней по парку Ихэюань. Отправили ребенка на пикник, чтобы организовать весеннюю уборку… а под конец пикника у Пьера уже не было ни родителей, ни дома. Мальчик плохо переносил приют: слишком свежей оставалась у него память о семье. Слишком хотелось ему назад в детство. – Я не понимаю, не понимаю!

Глаза Пьера округлились и остекленели, он стукнул книгой по столу, вслед за ним принялись стучать остальные четверо. «Не по-ни-ма-ем! Не по-ни-ма-ем!» Как будто злой вирус поразил их всех сразу: они забыли, что только что спокойно учились, забыли, что любят Агнес. Казалось, приют сомкнул над ними стены, подменил собой небо и солнце, заставив кричать и биться, пытаться вырваться, сделать вид, что нет никакого приюта, а есть свобода, право на каприз, право быть обычными детьми. Винсент сидел сзади, читая что-то свое. Он поднял голову, поймал ритм этого «не-по-ни-ма-ем», увидел, как вскочила с места всполошившаяся Агнес, быстро встал, бесшумной змеей скользнул к Пьеру, ухватил за шкирку, выволок к учительскому столу и ткнул носом в учебник.