Магистр - [123]

– Нет, – сказал он. – Нет, милая Машенька, на мне уже давно нет никаких порезов, и кровь по мне не течет.

– Это вам так только кажется, – прошептала мадемуазель Мари, снова опуская взгляд в вазочку с клубникой. – Есть вещи, которых не видит никто, кроме меня. Даже вы.

Ратленд вернул ее руку назад во второй раз, никак не комментируя это заявление. Неловкая пауза попыталась воцариться, но потерпела фиаско.

– Так я имела в виду – вы все так же питаетесь только кофе и бессонными ночами? – вернулась Машенька к своему неверно понятому вопросу (перед Ратлендом стояла чашка кофе).

– Машенька, Машенька, дорогая моя мадемуазель Мари, ну что за беда такая у русских женщин, почему вам всегда надо о ком-нибудь заботиться? Право, обо мне заботиться не надо, и сейчас еще больше… не надо, чем тогда. Я совсем забыл русский язык.

– Не только русских женщин, – пробормотала ничуть не обескураженная Машенька, берясь за горячий шоколад. – И надо, маэстро, еще как надо. А то ваша Трубная площадь так и ходит вокруг вас, как тень вокруг солнечных часов.

– Солнечные часы, в отличие от меня, стоят на месте, Машенька, – возразил Винсент с каким-то сюрреалистическим чувством – подобные разговоры в подобном антураже были в его жизни раньше совершенно немыслимы. – Ваше эффектное сравнение хромает.

Машенька пила шоколад, стараясь по ошибке не взглянуть в сторону его прислоненной к спинке стула трости с таинственным серебряным зверем вместо рукояти. Он никогда не хромал, но она прекрасно помнила про его простреленное запястье и откуда-то знала о раненой ноге, и как бы умело они ни избегали в разговоре случая в маковом поле, прекрасно помнила, в каком состоянии обнаружила его на водительском сиденье машины, съехавшей с Дороги жизни. Ну, что ж…

Ратленд отдал купюру подскочившему трастеверскому юноше в длинном переднике и с несколько подчеркнутой предупредительностью помог мадемуазель Мари подняться, подал руку. Они немного прошли вдоль Тибра.

– Машенька, – нарушил элегическое молчание бывший дирижер, – я был очень рад вас видеть. Позвольте, я посажу вас в такси, и вы поедете в отель. У меня, к сожалению, остались еще кое-какие дела.

– Нет, – сказала Мария.

Ратленд вздохнул и повел ее к ближайшей улице, откуда доносился шелест шин. Не тут-то было: Мария заступила ему дорогу.

– Смотрите, – сказала она. – Смотрите мне в глаза и видьте то, что вы там можете увидеть. Я хочу, чтобы вы знали то, что должны знать.

– Машенька, дорогая, не будем снова…

– Маэстро Ратленд, это не «снова». Это все совсем другое. Ну, видите?

– Я вижу… – чуть нахмурился Винсент, вглядевшись, – мальчика лет десяти. Это ваш ребенок?

– Да. Это мой ребенок.

– Кто же счастливый отец? – подумав, спросил Ратленд.

– Я вам не скажу, – в тон ему ответила Мария.

– Ну, как же не скажете? – инерция диалога пронесла этот обмен репликами еще на какое-то расстояние. – Дирижер обязан знать о своих музыкантах всё. Даже то, от кого они рожают детей, – вы ведь сами показали мне сына.

– Вы не знаете его. Этот человек умер. Сын носит мою фамилию.

– И вы ничего мне об этом не рассказали. Сколько же в точности ему лет?

Мария начала говорить и осеклась. Нет. Достаточно того, что он знает – в принципе. Неважно, когда он родился. Пусть будет десять. Мужчины ничего не понимают в детях, какая им разница.

– Не уходите пока, пожалуйста, – попросила она тихо и пошла дальше. – Я счастливая мать, у меня здоровый, умный и красивый сын, и мне хотелось им похвастаться. Но речь даже не об этом.

Она смотрела на его острый профиль, обрамленный черными волосами, прорезанными частыми белыми нитями, и думала, как он мало изменился. Она не удивлялась тому, что он ни слова не рассказал о том, чем занимался все эти годы, только открестился от музыки. Мадемуазель Мари ни минуты не сомневалась: бывший музыкант Винсент Ратленд свернул за это время некоторое количество гор и собирался отправить вслед за ними еще пару нагорий. Какие? О, у нее были догадки.

– …Тогда в декабре на Трубной я думала, что вы погибли.

– О, право же, – поморщился Ратленд. – Такие негодяи, как я, не погибают, вам это прекрасно известно.

– Да, действительно, – она выдохнула. – Это ведь вы погубили эту несчастную женщину… Эту Гертруду, актрису и шпионку. Я не стану разубеждать вас в том, что вы негодяй.

– С чего вы взяли? – искренне изумился Ратленд. – Как и многие ценители восточного танца и поклонники самоотверженной работы некогда прекрасной голландки в тылу врага – то одного, то другого, – я был потрясен расстрелом этой героической женщины.

– Я тогда работала на французов, оказалась в круге людей, занимавшихся ее делом, и она умолила меня спрятать несколько писем.

Ратленд молчал.

– Она была в отчаянии.

– Это неудивительно. Трудно не впасть в отчаяние, когда тебя собираются расстрелять…

– Прекратите!

Как он мог?!

– Ее навели на вас… вас почему-то почти никто тогда не мог обнаружить, как будто не видели. Но кто-то ее направил, и она…

– А, припоминаю. Она с большим упорством предлагала станцевать для меня что-то очень яванское и крайне приватно. Как приличному человеку мне пришлось уступить.