Мадонна миндаля - [70]
— Это из Фландрии к нам пришло… — Он начал было пояснять, откуда взялась мода на кресла-качалки, но вдруг резко умолк и нахмурился: — Интересно, откуда я все это знаю?
Нонна перестала качаться.
— Наверное, ты просто начинаешь кое-что вспоминать из прежней жизни, Сельваджо, — промолвила она, и ее вдруг охватила неясная тревога.
— Не знаю. — Он задумчиво потер себе затылок и шею, качая головой. — Какие-то воспоминания порой действительно приходят ко мне, они вспыхивают на мгновение, точно падающие звезды в ночи, но стоит мне попытаться их удержать, как они исчезают. Знаешь, так тают на небе звезды, когда наступает рассвет. И все мои органы чувств тоже что-то помнят: вкусы, запахи, даже прикосновение к некоторым забытым вещам… — Нонна, несколько успокоившись, вновь принялась покачиваться в кресле, а Сельваджо продолжал говорить: — Есть и какие-то чисто зрительные воспоминания. Я, например, довольно хорошо помню, как выглядела голубятня — это такой маленький деревянный домик для голубей, — но не знаю, где она находилась и чья была. — Он даже головой потряс, словно пытаясь вспомнить. — Впрочем, это не важно. Возможно, я просто возьму и построю такую голубятню для Амарии, вот и избавлюсь от непонятных мучительных воспоминаний, воплотив их в жизнь. — Нонне показалось, что Сельваджо слегка покраснел и опустил глаза, упомянув ее внучку. А может, не показалось?
— Ах, — сказала она и снова улыбнулась, — наша Амария все больше с цыплятами да курами возится. Вряд ли твоя голубятня ее заинтересует.
Уловив в ее голосе легкую насмешку, Сельваджо шутливо бросил в нее свою тряпку для полировки дерева, и она легко поймала ее. И когда их разговор подошел к концу, а Сельваджо исчез за новой дверью их хижины, Нонна опять подумала о том, что если даже он и способен вспомнить кое-что из своей прошлой жизни, то сердце никак не позволит ему разлучиться с Амарией.
ГЛАВА 27
ПОПРОБУЙ!
Попробуй, попробуй, попробуй…
Симонетта зажмурилась и даже уши заткнула. На эту ночь, на одну лишь единственную ночь она заставила умолкнуть свою неутолимую душевную боль. Сегодня ночью она не желала вслушиваться в шелест листвы, чтобы вновь услышать голос Бернардино, шепчущий ей что-то, как тогда, в тот последний раз, когда они вместе шли в сумерках через миндальную рощу. Сегодня она не хотела и не пыталась разглядеть его профиль в очертаниях темного облака на фоне пылающего яркими закатными красками неба. Нет, сегодня Симонетта решительно поднялась из подвала, прошла на кухню, зажгла свечу и, усевшись за чисто выскобленный стол, стала внимательнейшим образом изучать стоявшее перед ней устройство. Она решила, что сегодня ночью главным советчиком и проводником ей будет служить собственный язык — точнее, чувствительные бугорки на кончике языка.
Для начала она по частям перенесла из подвала на кухню перегонный куб. Медный скелет аппарата, каждую запыленную бутыль или медную трубку она несла, бережно прижимая к себе, словно младенца. Затем она снова собрала устройство и тщательно протерла его мягкой замшей, смоченной в подкисленной уксусом воде, с восхищением замечая, как восхитительно заблестели красноватые бока медного сосуда, казавшегося теплым на ощупь, как красиво стало переливаться зеленоватое стекло бутылей. Наконец можно было приступать к опытам. Симонетта налила в медный котелок граппы, добавила туда воды и немного старинного бренди. Затем взяла свечу и зажгла в жаровне огонь. Когда жаровня нагрелась, жидкость в котелке закипела, забулькала, и по комнате распространился сильный запах спиртного. Тогда Симонетта добавила в жидкость горстку очищенных от кожицы миндальных ядер, белых, сверкающих и твердых, как кость. Когда дистиллят осел блестящими каплями на стенках, а потом стал медленно стекать в сосуд, она осторожно попробовала получившийся продукт. Увы, в этой жидкости чувствовался только вкус граппы и бренди, но ничего больше. Тогда Симонетта достала пестик и ступку и старательно растерла миндальные ядра, завернув их в кусок чистой льняной материи. Потом отжала образовавшуюся кашицу и добавила несколько капель получившегося свежайшего миндального масла в тот же медный котелок. Затем подлила туда воды и вновь вскипятила молочно-белую взвесь. Теперь после кипячения запах миндаля чувствовался уже вполне отчетливо.
Симонетте не нужно было слушать звон церковных колоколов, чтобы узнать, который сейчас час — три, пять или уже пробило Повечерие. Сейчас у нее не было необходимости ни слышать, ни видеть то, что творилось вокруг, сейчас она полностью полагалась на свои вкусовые рецепторы, когда они говорили ей, например, что нужно добавить еще ореховой кашицы, и она добавляла в варево еще растертых орехов, потом еще и еще. Движения ее стали какими-то лихорадочными. Она чувствовала, что торопит рассвет. Подтянув к себе книгу для записи приходов и расходов, Симонетта заточила кухонным ножом новое перо, обмакнула его в чернила и старательно записала все то, что уже успела сделать. Ее аккуратный ученический почерк становился все более неровным и небрежным по мере того, как церковные колокола отсчитывали час за часом в преддверии утра, потому что работа все еще не была завершена. Покончив с записями, Симонетта встала и начала бродить по кухне, наобум открывая горшки и кувшины Рафаэллы, доставая оттуда различные пряности и травы и добавляя их в свое варево. В старинной инкрустированной шкатулке она обнаружила кусок коричневого сахара — настоящий деликатес, который ей некогда принес в подарок кто-то из богатых гостей. Сахар она тоже бросила в котелок и некоторое время любовалась тем, как этот коричневый окаменевший кусок превращается в золотистую карамель, приобретает медовый оттенок, а потом исчезает, полностью растворившись и сообщив прозрачной жидкости чудесный цвет темного янтаря и сладкий запах. На этот раз вкус у получившегося пьянящего напитка оказался весьма интересным — сладким и горьким одновременно.
