М7 - [58]

― Может, тебе лучше дисков смешных? Есть «Камеди Клаб», «Одна за всех», «Моя прекрасная няня»? Чего тебе принести?

― Давайте «Мою прекрасную няню».

Сабина сразу вспомнила физрука Аристарха Апполинариевича, как он едко и колко обзывал ее медлительной копушей, а про себя и вовсе «разожравшейся клячей». А тут она первая среди своих одноклассников пришла к финишу. В гонке под названием «Жизнь».

Рыба показалась ей вкусной, мягкой, не такой волокнистой, как мясо, и чуть солоноватой на вкус, правда сразу захотелось пить, и перед глазами показались кисельные реки с молочными берегами, туманные острова. «Беловодье» ― промелькнуло у нее в мыслях, и Сабина перестала дышать.

Как вы догадались, в том конверте в Москву отправилось ее прощальное письмо Георгию.

«Мой Сказочный и Осторожный!

Это будет последнее письмо. Спросишь, прощу ли я тебя? Тебя, Сказочный Георгий, я прощу! Тебя я любила всем сердцем пять лет и каждый день надеялась увидеть! А вот человека, так жестоко меня обманувшего, придумавшего тебя для моих развлечений (что завело меня так далеко и так глубоко задело), я вряд ли смогу простить. Ты только сам подумай, Георгий, как долго я могла быть в заблуждении? А Лета! Лета оказалась не такой плохой, но уже слишком поздно переставать ее ненавидеть. Теперь я знаю, что та И. в письмах ― это Лета. Та И., которую я жалела и которой так симпатизировала. Муха не виновата, что родилась мухой. Я помню это странное ощущение из детства.

Духота, июль, прелый воздух, всюду пахнет нагретой солнцем землей и скошенной травой, мы с бабушкой сидим на веранде, пережидая полуденный зной. И рядом, стучась в стекло, не замечая форточки, бьется муха. Такая обычная муха. Она видела сквозь это стекло свой мир ― мир подорожников, осоки, дубов, рябин, огуречных грядок ― и не могла туда выбраться. Сказать, что она желала нам зла? Нет, отнюдь. Просто оказалась не в том месте не в то время ― бабушка убила ее грязной тряпкой, той, которой протирала стол после обеда, муха размазалась по стеклу. И исчезла. И мне стало так больно. Почему надо убивать муху? Муха же не виновата, что родилась мухой?

А я виновата? Виновата ли я, что родилась твоей дочерью? Была ли я с тобой настоящей в письмах? Нет, не была ― хотела казаться. Да, сейчас ты будешь смеяться ― как часто ты слышал от меня слова, что надо быть, а не казаться. И я, и ты ― видимость.

Перечитать бы нашу переписку, можно кино снять или книжку написать. Грустную и жестокую ― а зрителю будет смешно. И я бы смеялась, не окажись я заложником твоей игры. Ты пытался помочь, дать уверенности или просто пытался узнать, как я на самом деле отношусь к вам с Летой? Теперь мне становится ясен твой интерес к моей семье. Ты мне ответь только на один вопрос: тебе не страшно стало, когда я в тебя влюбилась? Нет, я могу и сама ответить ― тебе стало страшно, и ты решил, что сможешь все исправить ― просчитаешь все мои ходы, найдешь мне юношу, расскажешь, как и на что ловить добычу ― я выйду замуж, и ты с чистой совестью сожжешь мои письма. Улыбнешься моим словам.

Ты знаешь, я даже могу представить себе текст письма, о котором ты так мечтал. Оно начиналось бы с обращения «Уже не мой, но все такой же Сказочный», ты, со свойственной добродушной улыбкой, с поднятым правым уголком губ, налил бы себе чая с коньяком и апельсином, сел бы в кресло и начал бы слушать мои извинения про скоропостижный брак, про то, что не осмелилась рассказать тебе раньше. Дальше ты бы ждал благодарностей, я бы долго расписывала, что если б не ты со своими советами, как наладить мои взаимоотношения с Николаем, ничего не получилось бы. И ты с чувством выполненного отцовского долга лег бы спать, застрахованный от ночных кошмаров.

Хороший был план. Я бы сейчас все отдала, чтобы он сработал, и я не писала бы тебе это письмо, а занималась предсвадебной чехардой или чем там занимаются невесты. Я же не знаю. Я даже не знаю толком, чем девушки занимаются. Покупают свитера, книги, чашки-ложки и дарят их по всевозможным поводам, вроде Дня Парижской Коммуны? Я это делала.

Я так хотела быть для всех хорошей ― для тебя быть кроткой, уважительной и нежной, для Николая пыталась быть спокойной, уравновешенной, доброй, благородной, интеллигентной, изысканной. И вот сейчас, за этим письмом, я поняла, какая я. Я обманутая. Я обманута собой, тобой, Николаем, я обманута целым миром, обманута собственными ожиданиями. Я наивна. Я мечтательна. Я не такая злая, какой хотела казаться. Я не такая сильная, как мечтала стать. Я просто надеялась встретить кого-то, кто будет заботиться обо мне ― как ты вторую половину моей жизни, как ты заботился о Лете, несмотря на измены, несмотря на дистанцию ― я просто хотела быть для кого-то слабой и нежной. Сколько раз ты мне говорил, что надо быть самой собой и рано или поздно появится человек, способный все это оценить, ― очередной обман. Знаешь, когда я начинала нравиться? Когда искусственно вносила себе в характер чертовщинку, когда строила коварные планы, когда играла, когда просчитывала каждый шаг, когда придумывала образы и тщательно следовала им, а вовсе не тогда, когда надевала старую, но любимую майку, джинсы и шла гулять по переулкам. Но ты, как отец, еженедельно утешал, что все наладится и главное не изменять себе, но, как Георгий, ты столь же часто рассказывал мне, какие женщины сражают ― а какие наивно и кротко семенят по обочине жизни... И я съехала сейчас на обочину... Возле какого-то мотеля... Потому что я поняла, что я не смогу убежать от тебя, от себя, от обмана... Я просто устала бежать...