М7 - [38]

Сабина верила, что у незнакомцев своя, особенная и прекрасная жизнь. Она старалась учуять запах духов у довольных снегом и слякотью незнакомцев, уловить интонации, тембр голосов, скопировать ― загрузить в плеер музыку, доносящуюся из чужих наушников. Стать кем-то. Но только не собой.

Вагон раскачивало из стороны в сторону. Сабину шатало. Как будто она была пьяна. И весь вагон был пьян. И в этом пьяном кураже все касались плечами друг друга. И было в этом вагоне какое-то странное единство ― все посмеивались, лишний раз чуть не свалив соседа. Как на концертах рок-звезд. Но боль оставалась болью ― боль, что кто-то в этом вагоне счастлив, а она, как, впрочем, и всегда, одна.

«Откуда эта тетрадь у меня в сумке? Я что, ее вытащила? Просто взяла и залезла в сумку этой веснушчатой девушки и взяла чужую красочную тетрадь в плотной обложке? Там тайны. Не мои. Я прочту их от корки до корки? Конечно, прочту. Зачем же иначе я украла чужой дневник, мысли, чувства? Прочитала, почувствовала, поверила? Всего несколько страниц, не страшно». Пересев в другой вагон, Сабина улыбалась, пытаясь скопировать почерк из украденного дневника. Ведь можно стать кем-то другим? Ведь где-то же есть счастье?

Тогда Сабине было двадцать. Всю дорогу от метро она на ходу дочитывала чужие строки: лекции по теории права, расписание сеансов в кино, молитвы, имена любимых мужчин. Шла себе по купеческой Москве и читала. Девушка, которой принадлежала полная таинственных страстей тетрадь, молилась в письменной форме странным богам со смешными именами. Она сама себе их выдумывала. И верила в них на клетчатых страницах и рисунками разбавляла лекции в тетради со сменными блоками. Девушка просила сапоги. Терпения. Пятерок. И, естественно, вечной любви и гормонального выброса.

Верить, молиться. Нет, Сабина не умела молиться. Просить, клянчить, даже требовать в аллергической агонии ― но молиться никогда.

Но тут вдруг Сабина изменила самой себе. Она возжелала любви, уже не просто влюбиться, а любви. Пусть невзаимной. Но чтобы молиться всем богам. И сердце в тартарары. Но чувствовать и улыбаться чужим словам.

Редкий из мыслящих и чувствующих прошелся по этой жизни идеально ровным шагом, избежав разочарований и не ступив на тропу собственных иллюзий наивности. Нет, все люди, рано или поздно, долго или мгновение, скрыв это «фиаско» от любопытных глаз и ядовитых языков или страдая и любя громко во всеуслышание, верили когда-то всем сердцем. А потом раз, пшик, бах, кряк, ёк ― и все. Осколки. Все, что казалось целым миром, смыслом, венцом мироздания ― все важное и сокровенное обернулось фарсом. Остались лишь осколки ― их не собрать, не склеить, не выкинуть, что, пожалуй, самое страшное.

Сам этот «бах» и «пшик» всегда начинается как самое волшебное и прекрасное событие в жизни.

Как затишье перед бурей. Как утро перед войной ― спокойное, безветренное, с разбавленным золотом и солнечным заревом нежно-розового цвета, с каплями росы на ресницах, когда не рушатся планы, когда не просто кажется ― все хорошо, а ты действительно позволяешь себе в это поверить.

Любовь для женщины ― это всегда война, она идет на это чувство, прекрасно зная, что погибнет. Что такой ее, вот этой разумной и доверчивой женщины, завтра, после любви, уже не станет. Придет другая, образ которой чуть проще сопоставить с объектом любви, присоединить к нему, приклеить, спрятать за его сиянием (доступным только ее молчаливому и, что скрывать, щенячьему взгляду).

Она, разумная, целостная, еще вчера эгоистичная женщина, единица общества с интересами, возможностями, четкими представлениями о своей жизни, ― сейчас готова пустить по миру все, чего добилась, убить в себе всякую индивидуальность, но быть с тем, кто теперь занял позицию тотального обладания ее жизнью. Но всегда ли любовь ― хладнокровное и бескомпромиссное самоуничтожение? И как Писатели, те, что с большой буквы, а не просто публицисты или графоманы, в действительности лишь карандаши в руках Бога, так и женщины ― марионетки в руках любви. Ей можно только довериться и отдаться, пусть любовь дышит женщиной, двигает ей, управляет каждым стремлением и сновидением. Ведь сопротивление любви ― война с Богом.

* * *

Раньше Сабина влюблялась по несколько раз в год. И эта влюбленность ярко и яростно награждала ее шквалом или даже бурей эмоций: все лилось через край ― стакана, сердца, разума.

Осенью Сабину поджидала тоска и безответная одинокая радость от этой тоски. Зимой ― не то чтобы сильные чувства или любовь, но зато вроде как вместе, надевая по воскресеньям варежки и принимая слякоть за снег. Весной ― все в зависимости от учебной загруженности и интенсивности приступов аллергии.

В двадцать она искренне любила себя и шорохи, которые доносились из-за угла ближе к вечеру. Раз в неделю, в четверг, Сабина выносила несколько подушек с дивана в прихожую и садилась на пол, прислонившись спиной к прохладной двери. Она брала с собой чашку какао и с каждым глотком все больше улыбалась. Кровь проходила свой круг по ее телу с ускорением ― быстрее, быстрее, еще быстрее, пока стрелки дробили тишину своим блужданием по циферблату. Сабина ждала. Если она и научилась делать что-то превосходно, так это проводить часы, дни и недели в томительном для других и сладострастном для нее ожидании.