Лживый язык - [2]

Я протиснулся на набережную и зашагал вдоль канала. С картой в руке перешел по мостику через узкий канал Рио-дель-Вин, повернул налево, оставив толпы народа в стороне. Я направлялся к площади Сан-Дзаккариа, где, согласно преданию, однажды в Михайлов день появился дьявол, попытавшийся увезти в преисподнюю юную невесту. Ее жених, зарычавший, как лев с площади Сан-Марко, дьявола прогнал. Не знаю, правда ли это, но я читал, что каждый год молодые мужчины на этой площади воспроизводят в лицах тот ритуал, чтобы гарантировать верность своих будущих жен. Я подумал про Элайзу, оставшуюся в Лондоне. Вообразил ее в постели с Керкби. Тот недавно сломал руку, и я представил, как он трахает Элайзу, прижимая к груди гипс, словно баюкая младенца.

Я отворил деревянную дверь и ступил в церковь. Там было сумрачно и прохладно. У одной из скамеек стояла на коленях пожилая женщина. Склонив голову и закрыв глаза, она беззвучно шептала молитву. Ее тонкие, как папиросная бумага, веки трепетали и подергивались, будто она, не совсем еще проснувшись, только что встала с постели. Я обошел по кругу церковь и остановился перед шедевром Беллини «Мадонна со святыми». Изучая историю искусств, я часто видел этот алтарный образ в учебниках. Теперь я достал монетку и опустил ее в щель автомата. Искусственный свет залил картину, озарив ангела, играющего на струнном инструменте у ног восседающей на троне Девы Марии с младенцем Иисусом. Тот, подняв маленькую ладошку, благословлял четырех святых — святого Петра, святую Екатерину, ученого святого Иеронима и святую Лючию. У святого Петра в руках были ключи от врат рая и книга; у святой Екатерины — сломанное колесо; облаченный в красное святой Иероним тоже держал толстый фолиант, а святая Лючия — сосуд, в котором предположительно находились ее глаза, вырванные из ее глазниц Диоклетианом. Я представил плавающие в соленой воде маленькие шарики с расширенными зрачками, в которых застыли смятение и страх.

Когда время истекло и свет погас, я прошел мимо алтаря, где, как говорят, покоились останки святого Захарии, отца Иоанна Крестителя, на правую сторону, к часовне Святого Афанасия. Перед ней за письменным столом сидел похожий на полицейского мужчина в больших темных очках. По-итальянски я спросил у него, сколько стоит входной билет. Вместо ответа он жестом показал на табличку, на которой была написана цена: 1 евро. Я дал ему монету, и он махнул рукой, позволяя мне войти. На стенах, над местами для певчих XV века, висели в ряд картины, в том числе ранняя работа Тинторетто, изображавшая появление на свет святого Иоанна Крестителя, произведение Джакомо Пальма Младшего, изображающее Давида с головой Голиафа, и над дверью — образ святого мученика, у которого орудием, похожим на кочергу, выдирали глаза.

Я прошел в следующую часовню, восхищаясь золоченым алтарем работы Виварини и д'Алеманья и фресками флорентийского художника Андреа дель Кастаньо. Через квадратное застекленное окошко в полу я увидел внизу остатки мозаики IX века и, спустившись по лестнице, попал в крипту. Под ногами там оказалось примерно два дюйма воды, в которой отражались колонны и своды подземелья, стоял тяжелый запах сырости, и атмосфера была до того гнетущей, что я начал испытывать страх. Нужно было срочно уходить. Тем же путем, через часовни, я вернулся в главное помещение церкви и по центральному проходу направился к выходу.

Я сделал остановку, чтобы выпить кофе и заодно почитать путеводитель. Мне хотелось посмотреть Сан-Марко и Дворец дожей, но меня пугали толпы людей на площади, и я решил, что лучше схожу в Галерею Академии. Держась в стороне от главных магистралей, я глухими улицами и узкими переулками, куда даже солнечные лучи не проникали, добрался до площади Санто-Стефано. На мосту Академии^[2] я задержался, любуясь Большим каналом, но, когда стал спускаться по лестнице, у входа в музей увидел длинную очередь. Ждать я не хотел, мне вообще претила мысль стоять рядом со всеми этими людьми, и я направился в церковь Санта-Мария Глориоза деи Фрари, о которой также узнал из курса истории искусств. Эта церковь находится чуть севернее Галереи Академии, в районе Сан-Поло. Шагая через площадь Санта-Маргерита, я уловил ароматные запахи жарящегося чеснока, свежих томатов и рубленого базилика. Я глянул на часы: время обеда. Я сел за столик одного из уличных кафе на площади, съел дешевое блюдо — спагетти с помидорами — и с интересом огляделся, впитывая каждую деталь. Два малыша, визжа от восторга, играли в футбол на площади; мяч стучал о землю в такт биению моего сердца. За лотками с навесами стояли мужчины в фартуках, торгующие осьминогами, креветками, крабами и рыбой; с продавцами оживленно болтали домохозяйки. Парень с девушкой прогуливались, взявшись за руки, целовались на ходу, друг у друга на губах смакуя вкус разноцветного мороженого. Все казалось таким новым, наполненным жизнью. Я тоже мог бы быть частичкой этого мира.

Я выпил еще кофе, расплатился и пошел в церковь Фрари. В огромном храме Т-образной формы я услышал шарканье обуви по мраморному полу и вдалеке — невнятную речь экскурсовода. Я прошел мимо надгробного памятника Канове — пирамидальной конструкции в стиле неоклассицизма, в которой было погребено сердце скульптора, и остановился перед картиной кисти Тициана «Мадонна Пезаро», на которой изображен Джакопо Пезаро, ожидающий, когда его представят Деве Марии и младенцу Иисусу. Это произведение, как меня учили, произвело революцию в венецианской алтарной живописи: художник нарисовал фигуру Мадонны не в центре, как было заведено по традиции, а с краю и очеловечил все образы, придав им мягкую реалистичность. Я рассматривал картину то с одной стороны, то с другой, восхищаясь насыщенностью синевы облачения святого Петра и гармоничностью композиции, но при этом меня нервировал образ отрока в белом атласном облачении, изображенного в нижнем правом углу полотна. Куда бы я ни двинулся, его любопытный укоризненный взгляд всюду следовал за мной, словно напоминая, что в один прекрасный день я, как и он, умру. И как я ни пытался оценить по достоинству «Вознесение Девы Марии», еще один шедевр Тициана, украшающий главный алтарь, и другие сокровища церкви, гробницы и скульптуры, сосредоточиться мне не удавалось. Лицо того мальчика стояло у меня перед глазами.