Лживый язык - [12]

Выбросив перчатки, в которых я работал в ванной, я надел новые и принялся убирать на кухне. В раковине высилась башня из грязной посуды, которую я осторожно разобрал, стараясь ничего не разбить. Когда на рабочем столе не осталось места, я стал ставить оставшиеся тарелки, чашки и миски на пол, застелив часть его старыми газетами. На дне раковины скопились остатки пищи: кусочки непрожеванного мяса, сгнившие овощи, несколько косточек и масса склизких зеленых волокон — все это источало жуткую вонь. Пальцем я провел по ободку слива, собрал мусор, спрессовал его в комок и бросил в черный мусорный мешок, потом начал мыть тарелки.

Интересно, давно Крейс живет вот так? Судя по той грязи, что меня окружает, по запустению и всеобщему беспорядку, похоже, он прекратил следить за своим жилищем несколько месяцев назад. Или, что более вероятно, он относится к тому типу людей, которые отказываются нанимать прислугу, — скорее всего, из гордости, а не по какой-то другой причине, — пока это возможно. Очевидно, недавно он огляделся и понял, что больше не может жить в таких условиях. Однако что же его прежний работник — юноша, занимавший мою комнату до меня? Состояние палаццо, заросшего грязью, говорит о том, что он прослужил здесь недолго. Или вообще нигде не убирался, кроме своей комнаты.

К вечеру мне удалось отдраить ванную и кухню, и я начал сметать пыль и паутину с гравюр в холле. На одной из них был изображен играющий на трубе ангел. Он стоял на шаре и держал венок. С одного боку от него стоял сатир, с другого — женщина в окружении научных и военных приборов. Наклонившись к гравюре, я почувствовал, что за мной кто-то наблюдает. Я поднял голову. Крейс стоял в дверях гостиной и с улыбкой смотрел на меня.

— «Io son colei che ognuno al mondo brama, perche per me dopo lamorte vive», — произнес он на безупречном итальянском языке. — «Я — та, кого жаждет каждый человек в мире, ибо благодаря мне люди живут после смерти». Вот что там написано.

Я прищурился, пытаясь прочесть стихотворную фразу в нижней части гравюры.

— «Аллегория Славы», — объяснил Крейс, направляясь ко мне. Он повторил две первые строчки и продолжал: — «И если порок стремится лишь к тому, чтобы обрести награбленное, а добродетель ратует за благородную империю, я — бесчестие для первого и слава — для второй. Порок я клеймлю позором, а добродетели дарую почет, пальмовую ветвь и корону».

— Я не знал, что вы так превосходно говорите по-итальянски, — удивился я.

— Итальянский я знаю посредственно. А вот гравюра хороша, верно?

— Да, великолепна. Кто ее автор? — спросил я, пытаясь найти на гравюре подпись.

— Баттиста дель Моро. Создал он ее, как считается, примерно в тысяча пятьсот шестидесятом году. Но, на мой взгляд, она интересна тем, что, несмотря на морализаторские строки внизу, взор Славы обращен не на то, что олицетворяет благо, а на сатира — символ зла. И если не ошибаюсь, она им очарована, вы не находите?

Мне пришлось признать, что на гравюре Слава и впрямь отдает предпочтение пороку, а не добродетели.

* * *

В конце того первого дня на службе у Крейса я без сил упал на кровать. Сквозь щели в ставнях в комнату сочился лунный свет. Я лежал, слушая тихий плеск воды, и мне казалось, что я — персонаж какого-то сюрреалистического видения, пребываю в неком фантастическом мире. Я впервые встречал такого человека, как Крейс, и знал, что мне понадобится время, чтобы привыкнуть к его странностям. Во время скромного ужина, состоявшего из спагетти с томатами, базиликом и сыром пармезан, за столом на кухне я спросил, почему он решил обосноваться в Венеции и как выбрал это палаццо. Крейс попросил меня не обижаться (хотя в его поведении не было ничего оскорбительного) и отвечать отказался, заявив, что лишние подробности мне ни к чему. Главное, он здесь и сейчас, и это все, что мне нужно знать, подчеркнул он.

Я также понял, что всегда лучше дождаться, когда Крейс сам предложит тему для беседы. Он обожал говорить об искусстве — а мне нравилось его слушать, — и в тот вечер он рассказал, как приобрел большую часть своей коллекции: покупал произведения почти за бесценок двадцать — тридцать лет назад. Перечень имен, которые он назвал, вне сомнения, был впечатляющим. Помимо работ, что он уже описал мне, в его коллекции были рисунки и гравюры Палмы Джоване, Доменико Брузазорчи, Бенедетто Калиари и Доменико Тинторетто, картины Паоло Веронезе, Париса Бордоне, Моретто да Бресчиа и Лоренцо Лотто, а также великолепные изделия из стекла лучших венецианских мастеров.

Пока мы пили кофе, Крейс спросил меня об учебе в университете. Я стал рассказывать о своем курсе истории искусств, обрисовал его структуру, хронологию, теоретическую базу. Я пытался произвести впечатление на Крейса, щеголяя своими знаниями о Вазари, но он махнул рукой, выказывая пренебрежение к автору «Жизнеописаний наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих». Сказал, что тот своими биографическими опусами вульгаризировал историю искусств. Что он согласен с Челлини, который считал Вазари трусом и лжецом. Кстати, читал ли я автобиографию Челлини? Я ответил отрицательно. Забавная вещь, сказал Крейс, при этом глаза его заблестели. Он вкратце передал мне содержание книги Челлини, отметив, что тот склонен был к насилию и хладнокровно совершил серию убийств, о чем с неподдельным ликованием поведал в своей биографии. Крейс описал один случай из книги Челлини, когда тот попытался кому-то вонзить нож в лицо, но его жертва неожиданно отвернулась, и он в результате порезал этому человеку ухо. Крейс считал, что это безумно смешная история. Он хохотал захлебываясь, так что его маленькие, как у рептилии, глазки исчезли в складках кожи его лица.