Лживая обезьяна. Честный путеводитель по миру обмана - [13]

Эту историю опубликовали в научно-популярном журнале «Нью сайентист». Прочитав ее, авиаинженер Крис Эллиот не удержался и написал в журнал письмо-признание. В нем он поведал, что его служебные обязанности включали анализ поведения различных приборов и механизмов в аварийных ситуациях и в момент отказа. По результатам анализа он должен был писать официальный отчет. При этом ему категорически запрещалось использовать определенные слова и вменялось в обязанность замещать их разного рода эвфемизмами. Так, например, ему нельзя было использовать слово «пожар» — вместо него Эллиот должен был писать «неконтролируемое тепловое воздействие». Слово «взрыв» следовало заменять на «внезапную быструю декомпозицию» (к этому эвфемизму, собственно, и прибегли специалисты из «Киосеры») или «разрыв». «Крушение» под пером Эллиота превращалось в «разрушительное торможение». Употребление подобных эвфемизмов продиктовано вовсе не заботой о потребителях, а желанием скрыть размеры возможного ущерба и утаить правду.

Эвфемизмы могут уводить в сторону от нормального человеческого языка, заставляя блуждать по запутанным лингвистическим тропинкам и дорожкам. Тем самым они в значительной степени способствуют растущему разрыву между тем, что мы имеем в виду, и тем, что произносим вслух. В наиболее циничной форме эвфемизмы применяются для сокрытия чудовищных преступлений, совершаемых во время войны, и даже геноцида, именуемого «этническими чистками» или «окончательным решением». Впрочем, в данной главе нас больше интересует применение эвфемизмов в качестве удобного способа сгладить неприятную или отталкивающую правду, а не возможности полностью извратить ее и поставить с ног на голову.

Зачем же мы используем эвфемизмы? Британский издатель Джереми Льюис полагает, что человечество просто не в состоянии вынести много правды. Он пишет: «Лишь наиболее крепкие и здоровые люди могут выжить, потребляя исключительно голую правду и общаясь друг с другом без прикрас. Неуклюжих чудаков, предпочитающих называть вещи своими именами, можно вынести лишь в очень небольшом количестве. Дряблость же характера и трусливость остальных людей приводят к тому, что большинство довольствуется умолчанием и не стремится прямо высказывать свое мнение».

Подлинными мастерами искусных недомолвок были люди, жившие в эпоху королевы Виктории. Хорошо известно, что они стремились заменить возбуждающее слово «нога» менее провоцирующим — «конечность». Говорят, они даже драпировали деревянные ножки роялей миниатюрными юбочками из материи, точно опасаясь, что вид изящно выточенной из куска красного дерева ножки способен взволновать пришедшего с визитом священника. Большая часть литературы девятнадцатого столетия находилась под влиянием господствующей в ту пору притворной стыдливости. Преподобный Сабин Бэринг-Гулд[15], автор гимна «Вперед, Христовы воины!», был одним из тех, кого действительно мог смутить вид «голой» ножки рояля. Он вел свой собственный крестовый поход против вызывающей вожделение одежды и с негодованием писал об «известных хлопчатобумажных одеяниях для нижних конечностей, обильно снабженных оборками», имея в виду исподнюю юбку, и о «шароварообразном убранстве нижних широт». А может, он просто шутил?

В те времена некоторые части тела как мужчин, так и женщин вообще не называли, даже с помощью эвфемизмов. Для писателей типа Диккенса женская грудь была местом, на которую мог склонить голову умирающий супруг. Редкий пример упоминания груди в сексуальном смысле — «Ярмарка тщеславия» Уильяма Теккерея. В этом произведении доктор Сквилс, разговаривая с господином Клампом, так описывает Бекки Шарп: «Зеленые глазки, прекрасный цвет лица, чудесная фигурка, хорошо развитая грудная клетка». Да уж, здорово сказано, доктор Сквилс!

Впрочем, лингвистическая застенчивость не была изобретением викторианцев. Еще в 1818 году Томас Баудлер (1754-1825), врач, известный филантроп и литератор, издал знаменитый многотомник «Шекспир для семейного чтения», в котором наиболее выразительные и «красочные» места великих пьес были приглажены или перефразированы так, чтобы не оскорблять чересчур деликатные чувства современников Баудлера. Он хотел издать такое собрание сочинений Шекспира, которое отец семейства мог бы спокойно читать вслух своим домочадцам, не опасаясь развратить их умы. Мечтая сохранить все «красоты» Шекспира, Баудлер желал убрать из его произведений все «изъяны».

В результате строфа из «Отелло»:

Твой одр, запятнанный преступною любовью,

Покроется сейчас твоей преступной кровью![16]

Стала звучать так:

Из сердца прочь я чары вырываю

И ложе в пятнах кровью запятнаю.[17]

А строки из «Гамлета»:

Сам посуди, как он со мною поступил:

Убил отца, мать сделал шлюхой…[18]

стали звучать так:

Не долг ли мой — тому, кто погубил

Честь матери моей и жизнь отца…[19]

Некоторые же «шокирующие» строчки Баудлер попросту изъял из текста Шекспира. Так, строки из пьесы «Антоний и Клеопатра»:

Царь-баба! Сам великий Юлий Цезарь

Не устоял пред чарами ее

И, в пахаря на ложе обратившись,

Вспахал ее — и урожай дала[20].

в его издании звучат так: