Лжедмитрий II - [8]

Сытную еду запивали медом хмельным, игристым, речи вели тайные, запретные, вполголоса.

Сотник Пашков, по кличке Истома за красоту и ухарство, расстегнув ворот алой шелковой рубахи, весело поглядывал то на воеводу, то на низколобого хмурого Масальского, теребил серебряные застежки.

— Шуйский повелел народ к присяге приводить, крест целовать, — сказал Шаховской, поигрывая ножиком. — Куда как грозен! По московским церквам молебны о здравии служат.

— Ваське-то? — возмутился Масальский. — Слепец гунявый, гнида царь! Как же я ему присягну, шубнику?

Пашков засмеялся:

— У Шуйского, слыхивал, челядь шубы шьет, мошну набивает.

— Шубник, воистину шубник Шуйский, — подтвердил Масальский.

— Я вот чего скажу: не жди от Шуйского добра, коли воцарился, — снова сказал воевода. — За ним издавна молва недобрая. Грозному Ивану бородой сапоги обметал, при Федоре Ивановиче и Борисе Годунове гнулся, Дмитрию до поры угодничал, тварь.

— Змеей коварной царю Дмитрию в душу влез, — бубнит Масальский. — Ино и ужалил.

— Известно, Шуйский дворянство не честит, — сказал Пашков. — Мы его сторону держать не согласны, нам в том какая корысть?

— Чего там дворян, он и бояр не всех чтит. Льстецов обожает, наушников, одаривает их. Я вот о чем сообщу вам, — воевода перешел на шепот, — с верным человеком стольник Михайло Молчанов из Сандомира письмо переслал.

— О чем оно? — встрепенулся Масальский.

— Аль не догадываетесь?

И склонились над столом голова к голове, зашептались.

— Я слыхивал, стольник Михайло, когда из Москвы сбег, дорогой в Речь Посполитую первоначально к тебе, князь Григорий Петрович, в Путивль наведывался, — сказал Масальский.

— Было такое. Молчанов пишет, король Сигизмунд и паны вельможные на Москву помышляют. О царе Дмитрии поговаривают. Кое-кто не верит в смерть его. Разумеете?

— Слава тебе, Господи, — перекрестился Масальский. — С ляхами и мы на Шуйского.

— Не след того! — возмутился Истома.

— Вы это о чем? — не понял Масальский.

— Чужеземцев на Русь наводить, — зло ответил Пашков. — С Шуйским и без ляхов совладаем, так и отписать стольнику Михайле Молчанову.

— Слова твои верные, Истома, — поддержал Пашкова Шаховской. — Нам ли не знавать, зачем король с панами вельможными в московские дела нос суют, шляхту на нас насылают.

— Сами разобраться горазды в делах наших, — снова заговорил Истома. — И из-под Шуйского трон выбьем, силов достаточно. Снова заявляю, нам, дворянам, Васька не надобен. Не хотим такого царя, какой дворянству не защита. Вона встречался я недавно с рязанцем Ляпуновым Прокопием, жалуется, бояре холопов у дворян посулами и силком уводят, а Шуйский боярскую сторону держит, в приказах веры нам нет.

— Аль забыли, кто у царевича Дмитрия главной силой против Годунова был? — спросил Шаховской и тут же ответил: — Холопы да казаки. А когда Дмитрий в Москву вступил, враз место черни указал. Однако холопы и поныне поговаривают, царя Дмитрия, дескать, бояре извели, потому как он вольную намерился дать народу, землей жаловать.

— Ох-хо-хо, — вздохнул Масальский, — черни опасаюсь. Обойтись бы без нее.

— Пожалуй, ты, князь Григорий, верно говоришь. От крестьянского войска до поры не резон отказываться, — сказал Пашков.

— Может, к воеводам иных городов письма слать, позвать в подмогу, и они за нами потянут.

Пашков повел бровями:

— Заодно и дворянам поклониться.

Шаховской молчал, думал. Наконец сказал:

— Я чернь тоже не жалую, и она нам до времени, пока Ваську прогоним. Покуда же с письмами нарядим гонцов к казакам и воеводам по городкам северским. А холопов и крестьян, какие к нам пристанут, гнать не будем. Душою чую, не избегать нам холопского войска.

— Повременйм, князь Григорий, с холопами. Эко дались они тебе, — недовольно поморщился Масальский.

— Ладно уж.

Масальский сказал:

— Тебе, князь Григорий, первому начинать, ты у нас заглавный, и Путивль над всеми городами Северской Украины голова. Тут тебе и Стародуб, и Севск, и Чернигов, и Новгород-Северский, и Рыльск, и Брянск. Вона сколь сразу к Путивлю потянутся!

Шаховской задумался.

— Че, князь Григорий Петрович, лиха беда начало, — задорно вскинул голову Пашков.

Воевода усмехнулся:

— Ну и ну! Однако ты, князь Василий, горазд. Сказал и укатил в свою вотчину, а меня, значит, в борозду загоняешь? Однако оно и так, кому-то и тянуть надобно. — Поднялся. — Ну, с Богом. Будем, сотник Истома, первыми люд поднимать, войско собирать. Обопремся до победы на чернь. В воскресный день, когда народ на торжище соберется, ударим в набат. А ты, князь Василий, когда мы на Москву двинемся, своих людей поднимай, на подмогу поспешай.

— Будет, князь Григорий, будет, уговор наш не порушу, в том крест целую.

Пашков смоляную бородку в кулаке мнет, черными глазами поводит:

— Я с тобой, воевода, в одной упряжке согласен ходить. Но вот ты за чернь ратовал, потому спросить тебя желаю. Коли доведется холопов против Шуйского поднимать, каким словом?

— Именем царя Дмитрия, сотник, именем того, кого холопы в Москву привели прошлым летом. Сам видишь, холопы в смерть Дмитрия не верят, так мы и призовем их постоять за него. Руками холопов изведем Шуйского и тех бояр, какие его вознесли.