Лжедмитрий II - [2]

Дрогнуло у Акинфиева сердце, опустил самопал. Серый был старый и одинокий. А Артамошке было известно чувство одиночества. Который год гоняет его злая судьба.

В моровые лета оказался Артамошка в Москве, а оттуда к Хлопке подался. С ним громили боярские вотчины. Когда же в бою со стрельцами погиб Хлопка и рассеялись его отряды, Артамошка скрылся.

Потом пристал Акинфиев к Дмитрию, какой сыном царя Ивана Васильевича Грозного назвался и из Речи Посполитой на Москву пошел против Бориса Годунова и тех бояр, какие его руку держали.

Говорил Дмитрий: «Я иду отобрать у Бориски царский трон, какой по праву мне принадлежит, и буду править по справедливости».

Но вскоре убедился Артамошка: самозванец Дмитрий и никакой он не царь. Окружил себя панами вельможными, а те российский люд грабят, обиды чинят.

Ушел Артамошка от самозванца. В Москве в Кузнецкой слободе повстречал Агриппину. Но недолго длилось его счастье…

Свистнул Артамошка, волк прянул в чащобу, а Акинфиев, вскинув самопал на плечо, побрел в городок.

Тридцать седьмое лето живет Артамошка на свете, борода и волосы в серебре, на лице морщины глубокие. Одолеваемый невеселыми мыслями, шагает он, сутулясь, к темнеющим избам.

Той майской ночью, когда Артамошка Акинфиев подкарауливал волка, в Москве князья Василий Иванович Шуйский да Василий Васильевич Голицын с другими заговорщиками убили Лжедмитрия, сожгли его и пепел из пушки по ветру развеяли. Года не просидел на царстве Григорий Отрепьев, назвавшийся царевичем Дмитрием. И избрали бояре своего, боярского царя, князя Василия Ивановича Шуйского.

…В Грановитой палате вдоль искусно расписанных стен уселись на лавках бояре думные совет держать. И часа не минуло, как они меж собой перегрызлись. Такое в Грановитой палате не единожды случалось, когда родовитые, весьма почтенные мужи псами лютыми друг на друга кидались, облаивали словами последними. Князь Ромодановский, белый как лунь, нос репкой, ногами по полу сучил, тонкоголосо, по-бабьи, Волконскому выговаривал:

— Ты, Григорий, вотчины мои грабил, разбойничал! Сколь деревенек разорил, мужиков с земель моих свел?

— Окстись, кто, как не ты, в воровских делах уличен! Мерзопакостен ты есть, князь Ромодановский!

А Юрий Трубецкой к Андрею Голицыну подскочил, лик перекосило, забрызгал слюной:

— Весь ваш род голицынский изменой кормится. Не вы ли самозванцу пятки лизали?

Высокая горлатная шапка свалилась с головы князя Андрея. Плюнул в бороду Трубецкому, задохнулся.

Царь Василий Иванович Шуйский подслеповато щурится, сухим задом в кресле елозит. С помоста свару наблюдает, голос пытается подать, ан его не слушают. Дмитрий и Иван Шуйские переглядываются, а сами наготове брату помощь оказать. Не разобрали: то ли Романов Иван Никитич, то ли Татищев ненароком в адрес Василия Шуйского слово пустил:

— Давно ль на боярском месте сидел? Кхе!..

Тут патриарх Гермоген, бывший митрополит казанский, избранный в патриархи вместо ставленника Лжедмитриева Игнатия, приподнялся, потряс святым посохом:

— Опомнитесь, окаянные! Не судите, да не судимы будете. — И очами разгоревшимися по Грановитой повел. Враз затихли бояре, присмирели. Одергивая дорогие кафтаны, расселись по своим местам, в вороты шуб уткнулись. А у патриарха голос гневный, что труба рокочет, откуда в тщедушном теле и берется. — Свару в думе затеяли, окаянные. Бога забыли. Вы на совет собрались аль на ристалище? Дума да государю в помощь!

Уселся, перевел дух. Тут Шуйский голос подал. Тихонько проговорил, елейно:

— Так как порешим, бояре, будем слать посольство к королю польскому либо повременим?

Молчали бояре, выжидали. Втянули головы в высокие, расшитые золотой и серебряной нитью вороты кафтанов, лбы морщили.

Спор-то из-за чего? Думе надлежало ответ дать, как унять Сигизмунда и панов, какие зарятся на искони российские земли, мыслят взять на себя Западное порубежье, разоряют Русь.

Тихо в Грановитой палате, никто не решается первым слово молвить. Но вот племянник государев, молодой князь Михайло Васильевич Скопин-Шуйский голос подал:

— Надобно, государь, надобно, эвон как ляхи и литва усердствуют. Кто самозванца на Русь напустил, пригрел, а тот им посулил города наши. С Мариной в Москву панство навел. Дай ныне, сдается мне, не угомонились ляхи с литвой…

Посольству царя московского с королем и Сеймом урядиться, где есть Русь, а где владения Речи Посполитой.

Зашумели бояре, шушукаются, на князя Михаилу Скопин-Шуйского уставились, экой шустрый, молоко на губах не обсохло, еще и звания боярского не удостоен, а на тебе, наперед стариков суется, слово спешит молвить. Скопин гордыню не смирит, воеводой мнит себя. А самому-то едва за двадцать перевалило…

Однако никто из бояр против посольства не возразил. Тогда Василий Шуйский глаза в сводчатый потолок вперил, промолвил:

— На том и порешим, — облизнул тонкие губы. — Посольство править князю Григорию Волконскому да дьяку приказа Посольского Андрею Иванову, так мыслю.

Отсидев на думе, Василий долго бродил по татарским палатам, словно вареный, охал, сморкался. В хоромах безлюдно, в высоких серебряных шандалах горят восковые свечи, у стен сундуки из красного дерева, ларцы кованые, столики и скамьи затейливой резьбой украшенные.