Люськин ломаный английский - [40]

Семья застыла в полутьме. Такой поздний визит вызывал тревогу. Кто бы ни стоял сейчас за дверью, он наверняка слышал разговор. Кажется, это Любовь Каганович со склада.

— Александр Васильевич! Эй, кто-нибудь, откройте!

Это была Любовь. Голос у нее был злой, потому что пришлось переть вверх по холму.

— Или вы что, все на вечеринку умотали? Пошли выпить в прелестный клуб с музыкой и танцами?

Женщины затаили дыхание.

— Она знает, что мы здесь, — прошептала Ирина. — Придется открыть.

Она начала сжимать и разжимать кулаки, пока кожа на костяшках не порозовела.

Ольга пожала плечами и нацепила нейтральное выражение лица. Это было лицо, с которым она прошла через четыре войны и алфавитный список лишений, где присутствовали все буквы, включая букву Р, если учитывать опасные дозы рентгеновского облучения, которые она получила после родов, и вообще непонятно было, какого черта она не умерла много лет назад.

— Александр Васильевич! Я сейчас эту дверь на хрен выломаю! — заорала Любовь.

Работая на хлебном складе, который являлся последним зарегистрированным бизнесом в этом районе, Любовь имела абсолютную власть над всеми. Склад представлял собой затхлую рубку, из которой она правила судьбой последних пресмыкающихся, то есть жителей. Каждую неделю изношенный товарный вагон отсоединяли от поезда на главной ветке и отгоняли в заброшенный тупик в четырех километрах от Иблильска. Спальных вагонов там не было, они исчезли еще до того, как закрыли ветку, которая извивалась и была почти не видна под снегом. Придурковатые молодые люди встречали вагон каждую неделю, вооружившись железными брусьями и тяжеленными цепями. Ходили слухи, что с недавнего времени у них был еще и ствол. Это были сын и племянник Любови — оба умственно отсталые из-за старой традиции кровосмешения, — и они тянули и толкали вагон, насколько позволяла ветка, затем выгружали хлеб в мешки и несли их на своем горбу к складу. В более благоприятную погоду люди иногда спали у двери склада в ожидании хлеба. Да и в не очень хорошую погоду тоже. Другие появлялись вокруг товарного вагона, как гномы из-под снега, идя по следам ребят Любови, и всячески пытались склонить их дать им пару буханок. В городе поговаривали, что некоторые за такие выходки поплатились жизнями.

Каждый раз в хлебный день у склада начиналась нешуточная битва, последние упрямые жители выкрикивали лозунги, которые, словно ржавые копья, пронзали стены, врываясь в помещение бара, где на неделе продавалась водка, даже в хлебный день, что не улучшало дела. Крики были единственным аргументом в городе, бесконечные споры носились по округе по нескольку дней кряду, бушевали скандалы по самому ничтожному поводу, по любому делу, не стоящему даже выеденного яйца. Ссоры у склада были магическим инструментом в стиле Международного валютного фонда, они давали маленькую реальную надежду, что капитальные суммы будут восстановлены, но в результате запутывались в случайных колебаниях процентной ставки и страдали от нововведений, осуществляемых взмахом руки хозяина, а именно Любови Каганович.

Все знали, что она намеренно раздувает эти ссоры.

— Я открываю, — прошептала Ирина.

Макс схватился за чугунную ручку плиты и начал откручивать ее. Ольга положила ему руку на локоть и покачала головой. Она молча указала глазами на лом, заостренный угол которого угрожающе торчал из-за проволочной сетки, служившей в кухне сушилкой для посуды. В глазах Макса появилось понимание.

Любовь ворвалась в комнату, окутанная клубами пара, выпустив немного домашнего тепла в ночь. Семья смотрела, как пар замерзает, рассеивается, пока Любовь топала ногами, отряхивая на пороге ботинки.

— Вы должны меня поблагодарить — нет, вы молиться на меня должны — за то, что я проделала это жуткое путешествие с единственной целью спасти ваши жалкие жизни.

Макс стоял так, чтобы она его не видела. Он взвесил в руке лом, Ольга откинулась на стуле. Она сидела, уверенная в своем превосходстве, будучи матерью детей и внуков чистой крови, и, увидев Любовь, скривилась от отвращения.

— Знай я, что это ты, мы бы построили дорогу подлиннее и похуже.

— Да, Ольга Александровна, — ухмыльнулась Любовь, — вы можете говорить что угодно, пока не узнаете, от какой беды я вас уберегла, приперевшись в эту глушь. И вообще, я пришла не к вам, а к Александру.

— У тебя сопля на губе висит.

— Это моя сопля, и я с ней разберусь, благодарю вас. — Любовь провела рукавом по усам. — А теперь давайте сюда старика, чтобы мне не пришлось ни одной лишней минуты пачкать ботинки о ваш засранный животными пол.

— Ты хочешь сказать, чтобы не пачкать наш пол своими копытами, — поправила Ольга, радуясь, что нашелся предлог увести разговор в сторону.

Краем глаза она видела, что Макс крадется вдоль стены в сторону Любови.

Любовь скорчила рожу.

— А я тебе говорю: не заставляй меня проходить дальше и будить твоего мужа.

— Он к тебе не выйдет, — вызывающе сказала Ольга.

Она видела, что Макс уже занес лом.

— Не крадись ты так старательно, мальчишка! — крикнула Любовь, ткнув пальцем себе за спину. — Не думай, что за годы общения с тобой я совсем поглупела и ослепла.