Люсьен Левен (Красное и белое) - [238]

При виде записки в г-же Гранде снова проснулась вся ее ярость; ее черты судорожно исказились, она вся побагровела. «Его отсутствие в министерстве могло бы послужить ему извинением. Но как! Он видел мое письмо, и вместо того, чтобы примчаться сюда, он пишет!»

— Ступайте! — приказала она лакею, сопровождая свои слова убийственным взглядом.

«Этот дурачок может одуматься, он явится сюда через четверть часа, — решила она. — Будет лучше, если он увидит свое письмо нераспечатанным. Но будет еще лучше, — подумала она через несколько минут, — если он не застанет меня даже дома».

Она позвонила и велела закладывать карету.

В волнении расхаживала она по комнате; письмо Люсьена лежало на маленьком круглом столике, рядом с ее креслом, и каждый раз, проходя мимо, она невольно взглядывала на него.

Доложили, что карета подана. Не успел еще слуга выйти за дверь, как она кинулась к письму Люсьена, гневным движением распечатала его, не дав себе подумать, что она делает. Молодая женщина взяла в ней верх над искусным политиком.

Холодное письмо Люсьена совершенно вывело г-жу Гранде из себя. Чтобы извинить такую слабость, заметим, что в свои двадцать шесть лет она еще никого не любила. Она строго запретила себе даже ту игру в чувство, которая может привести к любви.

Теперь любовь мстила за себя, и вот уже восемнадцать часов, как самая закоснелая, воспитанная привычкой гордость оспаривала у нее сердце той самой г-жи Гранде, которая так надменно держала себя в свете и чье имя занимало такое высокое место в анналах современной добродетели.

Никогда еще душевная буря не причиняла столько страданий. С каждым новым приступом этой ужасной боли бедная гордость терпела поражение и отступала. Слишком долго г-жа Гранде слепо повиновалась ей: молодой женщине наскучило то удовольствие, которое это чувство доставляет людям.

Вдруг эта гордость и жестокая страсть, оспаривавшие сердце г-жи Гранде, соединились и довели ее до отчаяния. Как! Видеть, что ее приказания обходятся, не исполняются, что их презирает мужчина!

«Значит, он не умеет себя вести?» — думала она.

Наконец, проведя два часа в жестоких страданиях, тем более жестоких, что она испытывала их впервые, г-жа Гранде, пресыщенная лестью, почестями, уважением самых видных людей в Париже, дала как будто восторжествовать гордости. В порыве горя, испытывая потребность переменить место, она спустилась вниз и направилась к карете. Но, едва усевшись в нее, она переменила свое решение.

«Если он явится, он не застанет меня», — подумала она.

— Улица Гренель, министерство внутренних дел! — приказала она выездному лакею.

Она взяла на себя смелость самой отправиться к Люсьену на службу.

Она отказалась обдумать свой поступок. Если бы она это сделала, она упала бы в обморок.

Она забилась в угол кареты, как бы раздавленная горем. Невольные движения, вызванные тряской кареты, отчасти развлекали ее, и ей стало немного лучше.

ГЛАВА ШЕСТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

Когда Люсьен увидал, что к нему в кабинет входит г-жа Гранде, им овладела живейшая досада: «Как! Эта женщина, значит, никогда не даст мне покоя! Она, вероятно, принимает меня за одного из своих лакеев. Она должна была понять из моего письма, что я не хочу ее видеть!»

Госпожа Гранде бросилась в кресло с гордостью особы, уже шесть лет тратящей ежегодно в Париже сто двадцать тысяч франков. Эти манеры богатой дамы неприятно поразили Люсьена и уничтожили в нем всякую симпатию к ней. «Мне придется иметь дело, — подумал он, — с бакалейной торговкой, требующей уплаты долга. Придется говорить ясно и без обиняков, чтобы быть понятым».

Госпожа Гранде продолжала молча сидеть в кресле; Люсьен оставался неподвижным, в позе скорее чиновника, чем светского человека: он опирался обеими руками на ручки кресла и вытянул ноги во всю их длину. Его лицо точь-в-точь напоминало физиономию купца, терпящего убыток; в нем не было и тени великодушного чувства; напротив, оно выражало одновременно суровость, желание держаться только в рамках приличий и чистейший эгоизм.

Через минуту Люсьену стало почти стыдно за самого себя. «Ах, если бы меня видела госпожа де Шастеле! Но я бы ей ответил: вежливость скрыла бы все, что я хочу дать понять этой бакалейной торговке, гордой поклонением депутатов центра».

— Должна ли я вас просить, милостивый государь, — сказала г-жа Гранде, — чтобы вы предложили удалиться вашему секретарю?

Следуя своей привычке, г-жа Гранде и здесь повышала людей рангом. Дело шло о простом канцелярском служителе, который, увидав, что красивая дама, приехавшая в экипаже, в таком смятении вошла в кабинет, остался из любопытства, под предлогом поправить огонь, и без того горевший превосходно. Люсьен взглядом выслал его. Молчание длилось по-прежнему.

— Как, милостивый государь, — произнесла наконец г-жа Гранде, — вы не удивлены, не поражены, не смущены, видя меня здесь?

— Признаюсь вам, сударыня, я только удивлен несомненно весьма лестным для меня шагом, которого я, однако, уже не заслуживаю.

Люсьен не мог заставить себя говорить невежливо, но тон, которым эти слова были сказаны, был бесконечно далек от тона страстного упрека и делал их холодно-оскорбительными. Обида вовремя поддержала поколебавшееся мужество г-жи Гранде. Первый раз в своей жизни г-жа Гранде оказалась робкой, потому что эта столь черствая, столь холодная душа уже несколько дней находилась во власти нежных чувств.