Людовик XIV, или Комедия жизни - [12]

— Он найдет здесь по крайней мере много развлечений, а что еще лучше — блестящий круг деятельности.

— Мы устроим ему такие празднества, что он скоро позабудет о своей женитьбе. Через неделю съедется сюда дворянство на земские собрания; тогда весь Лангедок заполнит приемные Пезенаса. У нас составится настоящий двор, а в Монпелье — ах, аббат, какие балы будут у нас в Монпелье.

— И вы на них будете царицей красоты! А актеры, которых мы выписали из Лиона! Как вам нравится труппа Бежара?

— Ну она так еще недавно здесь, что о ней нельзя составить верного суждения. Вообще же она не производит особенного впечатления. Женщины бесстыдны, как цыганки, а мужчины… про мужчин можно, впрочем, сказать, что Лагранж красив, как Аполлон. Лионские слухи, что он лучший трагик всей южной Франции, оправдываются по крайней мере на его внешности.

Глава IV. Секретарь Серасин

Полночь уже давно миновала в Пезенасе, и по совету Гурвиля обманутые в своих ожиданиях новые подданные его высочества оставили всякие торжественные приготовления к его приему. Все в замке успокоилось или по крайней мере приняло такой вид, и только служители в парадных ливреях поспешно проходили через освещенные залы к подъезду и ожидали на лестницах, а двенадцать верховых под предводительством шталмейстера с зажженными факелами поскакали навстречу принцу. Все обитатели замка находились в ожидании и безмолвно прислушивались к малейшему движению на улице, а белый ночной колпак, притаившийся у верхнего окна, показывал, что и озабоченный аббат с не меньшей тревогой ожидал появление принца. Наконец почти уже на рассвете раздались стук колес, звуки голосов и ржание лошадей; множество огней замелькало на горных трещинах, и длинный поезд показался на Сен-Гвильемском мосту. Экипажи проехали на всех рысях и остановились перед подъездом замка. С козел первого экипажа с легкостью пера соскочил паж Лорен и бросился отворять дверцы кареты, из которой вышел Конти, сопровождаемый графом Р., бывшим начальником королевских войск, передавшим теперь в Монпелье главное начальство над ними принцу и Годефруа де Бокеру, президенту Лангедока. Его высочество был утомлен, неразговорчив, и ни обладание давно ожидаемой властью, ни удовольствие въезжать в древнее местопребывание своих предков с полным сознанием своего могущества — ничто не могло изменить к лучшему его расположение духа.

— Довольно, довольно, господа, не нужны все эти церемонии, прошу вас, — обратился принц к встречавшим. — Я хочу, чтобы вы без околичностей смотрели на себя как на гостей моего дома, особенно вы, граф, и вы, любезный президент. Скорее за стол и потом в постель!

Он пошел вперед и кивнул Гурвилю.

— Что прикажете, ваше высочество?

Шталмейстер подошел к нему. Конти понизил голос:

— Мои распоряжения касательно госпожи Кальвимон исполнены?

— Вот ключ.

Принц спрятал его.

— Я не вижу Серасина, где он?

— Господин аббат послал его в Безьер, чтобы условиться с властями касательно дня земского собрания.

— Кто дал ему этот приказ, кто уполномочил аббата? Сейчас пошлите туда двух верховых! Я хочу видеть Серасина завтра рано утром! Мне кажется, что с его стороны это только уловка, чтобы не попадаться мне на глаза, и его отсутствие подкрепляет мое подозрение! — Он обернулся к ожидающей свите: — Милости прошу, господа, не угодно ли вам следовать за мной?

Он пошел вперед, Лорен и Марсан с Гурвилем побежали отворять перед ним двери, и целая вереница дворян и офицеров, под предводительстом д’Аво и президента, последовала за ним. В это же время двое верховых отправились в Безьер за несчастным Серасином, на голову которого грозил обрушиться весь, пока еще сдерживаемый, гнев принца. На другой день утро в Пезенасе наступило поздно и всё еще предавалось покою, когда звонок монсеньора призвал камердинера, интенданта, шталмейстера и пажей в его комнаты; его высочество дурно провел ночь.

Душевное состояние Армана де Конти было в высшей степени мучительно и тяжело; он чувствовал себя угнетенным во всех отношениях. Его дух был унижен, его гордость оскорблена. Вспыльчивый, но благородный, он оставался верен до последней крайности делу Фронды; его ненависть к правительству Мазарини и Анны, вызванная любовью к Франции, была так же глубока, как и искренна. Эта любовь, несколько односторонняя и эгоистичная, была тем не менее одушевляема гуманным чувством. Хитростью и обманом Мазарини сделал его слугой, супругом племянницы и орудием правительства. Гордость его не могла перенести подобного унижения; окончательная победа правительства тем более возмущала его чувство справедливости, что только крайняя необходимость заставила его самого уступить. «Он не убивает своих врагов, просто sans phrases, нет, он женит их!»

Эти насмешливые слова Нинон просто терзали его душу. Но что еще хуже, он чувствовал себя опозоренным Мазарини. Этот человек, которого он так сильно ненавидел, не ограничился его порабощением: он осмелился еще разыгрывать роль великодушного, осмелился вынудить его благодарность, сжигая секретные бумаги, за которые принц мог поплатиться головой, если б не стал супругом Мартиноци, бумаги, украденные у него с целью предать его, беспомощного, в руки Мазарини. Кто был этот бездельник, изменивший ему? Серасин, его секретарь, или аббат Даниель, его домашний капеллан? Может быть, оба вместе? Если б он только мог сильнее ненавидеть Мазарини и свою жену, если б мог сильнее презирать их, он бы спас свою совесть и гордость от самопрезрения. Но, увы! Он уже был не в состоянии испытывать эти чувства не только в отношении Марианны после их прощания, но и в отношении самого Мазарини. Это сознание еще больше возбуждало его гнев против самого себя. Он думал, что Марианна была такой же жертвой политики ее дяди, как и он сам, и что ей так же, как и ему, приятно было бы получить возможно больше личной свободы и даже добровольно расторгнуть этот брак. И что же он узнал? Что эта мраморно-холодная женщина любит его!.. Пламенный, невыразимый взгляд Марианны выказал ему эту тайну. Этого взгляда он не мог больше забыть. Но как могла она полюбить его? Почему? Где она его прежде видела? Женитьба эта была, следовательно, делом большой любви кардинала к племяннице, а не средством отомстить своему врагу. Кто разрешит ему эти загадки? Тут его размышления колебались между целым рядом невероятностей, которые, однако, подкреплялись фактами. И в самом деле было над чем призадуматься: правительство сделало его совершенно самовластным правителем цветущего Лангедока, безответственным перед Мазарини и перед королем. Но что всего важнее, опять ему дали командование над войсками, которого он был лишен с такой дьявольской хитростью и которое передали его противнику графу д’Аво. Теперь под его начальством находилось больше войска, чем он когда-либо имел в своем распоряжении во время войны против правительства. Казалось, осыпая его всеми этими милостями, Мазарини хотел сказать: «Тебе, врагу моему, я дал племянницу, дал высшие политические почести и еще даю этот острый меч. Подними же теперь руку на меня, Конти, если ты подлец!» Это окончательно обезоруживало принца; он должен был отныне из чувства чести быть благодарным рабом победителя. Все это вместе взятое обещало ему бессонные ночи. Подобные противоречия представляли и его отношения с госпожой Кальвимон, Мазарини и женой. Если Мазарини действительно устроил этот брак из любви к племяннице, поведение принца могло глубоко оскорбить его. Казалось даже, что эминенция за это именно поругание хотел отомстить ему, сделав главнокомандующим южной Францией вместо вернейшего из своих старых полководцев. Нет, Конти не допустит такого позора, не останется так глубоко неправым перед ними. Таковы были далеко не утешительные мысли его высочества в это утро.