Людовик IX Святой - [307]

Даже поражения шли на пользу его образу. Они придали ему человечности и вживили его в ткань национальной истории, сотканной из удач и испытаний, благодаря которым коллективное сознание интегрировало несчастья в историческую идентичность.

Мрачными для француза конца XX века остаются такие вопросы: поддержка Инквизиции, его отношение к евреям, его роль в крестовых походах и отношениях христиан и мусульман. Все эти сферы отмечены все той же одержимостью, выработавшейся на протяжении ХII века и институционализировавшейся в веке XIII: желание превратить христианский мир в единое тело, тело одновременно естественное и мистическое, которому надлежало исторгать всех тех, кто мог его осквернить, развратить, ослабить, разложить, — еретиков, иудеев, в меньшей степени — гомосексуалистов, в той или иной мере — прокаженных, и под вопросом — мусульман, ибо с испанской Реконкистой ислам уже больше не входил в христианский мир. Но разве Святая земля и Иерусалим не были частью христианского мира, более того — его центром, самым его средоточием? Людовик Святой — продукт общества, трепетавшего перед скверной, но он был в нем, вопреки видимости, всего лишь сторонником умеренных действий, подверженным другим течениям: сдерживающей схоластической казуистике, педагогике нищенствующих орденов, подающей пример словом и делом.

Однако, находясь в данном случае в большой длительности (lа longue durée), я не привожу вновь доказательства, согласно которому он должен был в этих сферах поступать как человек своего времени. Во-первых, личное участие в том или ином событии прошлого могло быть более или менее великим; кроме того, естественно определять вес прошлого в явлениях большой длительности.

Что касается Инквизиции, то мы видели, что он и не думал противиться требованию Папства стать светской дланью Церкви и приводить в исполнение приговоры, вынесенные церковными судами Инквизиции, не отличаясь в этом от других правителей той эпохи, но, как это отлично подметил Ж. Ришар, ни один из его агиографов и словом не обмолвился, что он проявлял особый пыл (как им того хотелось бы) в подавлении ереси. В начале антиеретического разгула Робера Бугра король ошибся в нем. Он пытался поставить предел распространению репрессий. Его целью было обращение, возвращение заблудших овец в лоно ортодоксии, примирение всех христиан.

Ту же цель преследовал он и в отношении иудеев: крещение иудея было для него великой радостью, и во многих случаях он становился крестным отцом обращенных евреев. Его неприязнь была религиозного толка. В него вовсе не проник расовый вирус (расизм — не средневековое явление), но евреи не были для него равными среди «nations» — чему ныне более или менее соответствует понятие этнической группы[1747]. Иудеи, и правда, были иноземцами, особенно коварными и ненавистными, и он не знал наверное, что с ними делать: подавлять или защищать.

Наконец, организуя крестовые походы, он принимал участие в агрессии христианского мира Западной Европы против ислама, и память об этом сохранилась надолго. Но провал его крестовых походов превратил его не в торжествующего победу врага мусульман, а в жалкого героя так называемого раннего западноевропейского колониализма. И при всем этом он продолжал питать иллюзию обращения.

В успехах, как и в поражениях, Людовика не было ничего нового. Желая двигаться вперед, он был продолжателем великих процессов, начатых до него, — стремясь к справедливости и миру, развивая учреждения и практику, благоприятствовавшие королевской власти и единому государству и утверждая изменения в ментальности, которые должны были положить предел насилию и сместить центр тяжести благочестия. Благочестие, продолжая зиждиться на культе реликвий и аскезе, настаивало на смирении, подражании Христу, осуществлении дел милосердия, благочестии «нищенствующих монахов», что не было еще «новым благочестием» (devotio modernaf)[1748], но ответом на вызов великого расцвета христианского мира в X–XIII веках. Он также развивал методы общественного контроля и способствовал глубоким преобразованиям, произошедшим на пути от Средневековья к Возрождению, преобразованиям в отношениях, существовавших между людьми и «властью, правдой и верой»[1749].

Он был тем типом великого человека, которого можно считать «великим человеком апогея», воплощающим материальные, духовные и политические завоевания продолжительного периода расцвета, но который и сам был выдвинут своим временем. Людовик мог стать символической фигурой, сравнимой с теми деятелями, которых век Просвещения любил выискивать в прошлом: век Перикла, век Августа, век Людовика XIV. Впрочем, говорят и «век Людовика Святого». Быть может, он был скорее символической, чем творческой, фигурой. Его современникам казалось, что он господствовал над эпохой, и история не виновата, если для них он был ее символическим воплощением.

Но правда и то, что воплощенный в нем идеал, пусть даже обозначенный эволюцией политических структур и ценностей его времени, скорее тяготеет к прошлому, чем к будущему. Людовик Святой был идеальным королем христианского мира, порожденного романской Европой и Святой землей, Ветхим Заветом и «Возрождением» ХII века. После него уже не будет ни королей-крестоносцев, ни королей-святых, ни безликих королей. Наступало время королей права, политики и экономики, королей легистов, Аристотеля и кризиса. Людовик Святой стал королем политического идеала, королем, которому выпало умереть на пороге нового века.