Людишки - [51]

Когда она пела и ощущала отклик слушателей, это тоже была страсть. Недолгое время ей довелось быть последней представительницей южноамериканской песенной традиции со всей ее мощью; Мария-Елена достигла едва ли не того уровня чувственного напряжения, на котором пела Эдит Пиаф, а в зрелищном отношении почти сравнялась с Лайзой Минелли, только ее концерты были исполнены чисто иберийского духа. Как же мощно, как выразительно пела она о горечи утрат в те времена, когда сама еще не знала, что это такое. И как далека она от пения теперь.

Она привезла из Бразилии напоминания о своей карьере — пластинки, свернутые в трубочку плакаты, журнальные вырезки, фотографии. Все это лежало сейчас на чердаке в Стокбридже в двух картонных коробках. Иногда Марии-Елене приходила на ум мысль послушать какую-нибудь из этих пластинок, например концерт в Сан-Паулу, где записан повергающий в трепет ликующий рев толпы зрителей, но она никогда этого не делала.

Измученная, одинокая, пристыженная, Мария-Елена лихорадочно цеплялась за остатки идеи, соединившей ее с Джоном Остоном. Ей надо было как-то отыскать владельцев заводов, людей, которые то ли не знали, то ли не заботились о том, в какой кошмар они превратили жизнь скромных обитателей захолустных уголков Земли. Надо как-то снестись с ними, убедить изменить линию поведения, дать задний ход, положить конец смертоубийству. Но кто эти люди? Как их разыскать? Как с ними связаться? Как заставить согласиться со своими доводами?

В конце концов она осознала, что может пойти только одним путем: присоединиться к демонстрантам, как было в Бразилии, когда она делала первые шаги по тропе политической борьбы. Участие в демонстрациях помогало скоротать дни, разрядиться, избавиться от излишков пыла, почувствовать — по крайней мере иногда, — что она достигла какой-то цели. Пусть она делает не то, что нужно. Но хоть что-то она делает!

Однако и тут чувство удовлетворения было скорее следствием самообмана. Ее познаний в английском, вполне достаточных в повседневном обиходе, явно не хватало, чтобы уловить или выразить все тонкости рассуждений на политические темы. Взять хотя бы сегодняшнюю демонстрацию. Ее участники не возражали против атомной станции как таковой, но не хотели, чтобы на ее территории велись какие-то научные исследования. А что она, Мария-Елена, знает о науке? Ничего, если не считать личного знакомства с отходами научных разработок. И тем не менее Мария-Елена продолжала свою деятельность, поскольку даже это все же было лучше, чем ничего. Работа хотя бы отвлекала от мыслей о прозябании, давала право думать, что, возможно, она делает полезное дело. Может, так оно и было.

Вот только ничего не получалось. Она не могла даже отвлечься. А о каком-то там исполненном предназначении и вовсе говорить не приходилось. Она участвовала в пикетировании штаб-квартиры ООН, подписывала коллективные послания в «Нью-Йорк таймс» (обычно их не публиковали), жертвовала на газетные объявления, касающиеся окружающей среды, стояла в колышущихся рядах демонстрантов, ездила в Вашингтон на автобусах, заказанных активистами. И все время оставалась одна, все время стояла чуть поодаль, все время была самую малость не к месту, все время чувствовала себя немножечко потерянной.

Сегодняшний конфуз был кульминацией. Получить кровоточащую рану перед телекамерами — ничего худшего с ней до сих пор не случалось. Дать этим подонкам с телевидения именно ту лживую историю о насилии, которой они так жаждут, поскольку она поможет им напустить туману и уклониться от истины. А потом, не оправившись толком после нечаянного удара, позволить увезти себя прочь от поля брани, где ей самое место. Сидеть в этой машине, набитой незнакомцами!

«Меня зовут Мария-Елена Остон, — сказала она им. — Я очень вам признательна, но мне не следует покидать моих друзей, они будут волноваться за меня». Это была неправда. Это была действительность, от которой она решительно отмахивалась.

— Если вы меня высадите, я смогу вернуться назад пешком, — продолжала Мария-Елена.

Все принялись отговаривать ее — и миловидный белокурый спаситель, и смазливая женщина за рулем, и этот самый тощий из людей, сидевший впереди рядом с водительницей. Они твердили, что у нее рассечен лоб, что кровь еще идет, что рану следует обработать.

— До больницы каких-то две мили, — сказала водительница.

— Вот именно, — подтвердил тощий мужчина.

— Я не хочу, чтобы вы из-за меня делали крюк. Пожалуйста, позвольте мне вылезти…

Тощий мужчина рассмеялся, закашлялся, повернулся к Марии-Елене и с улыбкой сказал:

— Никакого крюка. Боюсь, я живу в этой больнице.

Только теперь она по-настоящему посмотрела на него. Он говорил по-английски с акцентом — возможно, более заметным, чем ее собственный, но совсем не похожим. Поляк? Да еще тощий какой. И как натянута полупрозрачная серо-синяя кожа на черепе. Уже зная правду, Мария-Елена тем не менее спросила:

— Вы врач?

— Нет, я птица поважнее, — вновь улыбнувшись, ответил мужчина. — Я — знаменитый больной.

— Очень сожалею, — молвила Мария-Елена, внезапно почувствовав смущение.

— Вам-то о чем сожалеть? — проговорил мужчина. — Давайте уж лучше я буду горевать за нас двоих.