Людишки - [23]

Вы только посмотрите на все эти громоздкие, неуклюжие, нескладные машины, которыми окружил себя ныне человек. Что они такое, если не средство ценой огромных энергозатрат добиться того же, что мы, ангелы, делаем без труда и вполне естественным путем? Мой первый самолет оказался совсем неповоротливым и не шел ни в какое сравнение с привычным нам способом перемещения по воздуху. А эти автомобили! Взять хотя бы тот, на котором я увез Ли Квана от полицейских после того, как сам же и натравил их на него. Неужели люди видят в этих чудовищах средство передвижения, превосходящее их собственные ноги? Думают, что автомобили помогут им быстрее добраться куда надо? Но куда? И зачем? Какое значение имеет для них такая химера, как время?

Все вышеперечисленное — сложные и мудреные протезы, которые, по мнению людей, позволят им превратиться в ангелов. Телефоны! Лампы накаливания и плафоны для них! Громадные, пагубные для природы плотины гидроэлектростанций, благодаря которым горят эти лампы! Холодильники! Как же все это тоскливо. Бедные людишки, должно быть, они с радостью сбросили бы с плеч эту тяжкую ношу.

7

Напротив тюремных ворот была остановка, но Фрэнку Хилфену не хотелось дожидаться автобуса именно там. Все пассажиры и водители машин, все пассажиры и водитель грядущего автобуса сразу поймут, кто он и что он. На этой остановке в автобус садились исключительно зеки, пусть и бывшие, и их посетители, а одного взгляда на Фрэнка Хилфена и дураку достаточно, чтобы понять: он не из тех, кто навещает ближних.

«Косяк», — скажут они, увидев его поникшие плечи, мрачно напряженные скулы и руки, здоровенные, как у работяги, но мягкие и пухлые, как у малого дитяти. «Рецидивист», — скажут они, проезжая мимо (с поднятыми стеклами, дабы не выпускать наружу прохладный воздух). «Скоро опять на отсидку», — скажут они, а потом скользнут взглядом по зеркалу заднего обзора, порадуются, что они — не Фрэнк Хилфен, и покатят себе дальше.

Фрэнк перешел через дорогу и направился к остановке, лишь бы очутиться подальше от высокой бурой стены, залитой солнцем. Три часа пополудни, лето, солнечно, жара умеренная. Для пешей прогулки погода в самый раз.

Под сенью навеса на остановке примостилась какая-то мадонна с младенцем, и больше там никого не было. Мадонна была приземиста, грузна, хороша собой, черноволоса и черноглаза. Она держала ребенка на руках и мурлыкала ему в ухо на наречии, напоминавшем непохожую на себя латынь. Возможно, какая-то разновидность испанского. Она подняла глаза на Фрэнка, который приближался к ней, неся свои мирские пожитки в черной спортивной сумке, украшенной по торцам надписью: «Первый среди равных». Он тащил ее в левой руке, оставив правую свободной на случай всяких непредвиденных обстоятельств.

Мадонна следила за Фрэнком угрюмым и безнадежным взглядом человека, которому когда-то сделали больно, а обидчик так и не получил по заслугам. Глаза ее не смягчились, даже когда Фрэнк повернул налево, прочь от мадонны и облюбованной ею крытой автобусной остановки. Он шагал по обочине дороги, а мадонна недоверчиво пялилась на его спину, рассеянно нянча свое капризное дитя.

Фрэнк шел на юг, и высокое солнце грело его левый висок. Машин было совсем мало, поскольку власти Небраски возвели тюрьму на бросовом и не имевшем иного полезного применения участке земли. Слева еще долго тянулась глухая бурая стена, а справа простирались каменистые, поросшие редким кустарником земельные наделы того же цвета. От дороги их отделяли три нитки колючей проволоки, но, похоже, эти наделы вообще никак не использовались.

Когда Фрэнка освобождали, чиновник в конторе сообщил ему, что автобус ходит через каждые два часа или около того. Фрэнк понятия не имел, как далеко до следующей остановки. Если автобус будет проезжать мимо раньше, чем Фрэнк доберется до нее, и не остановится на взмах руки, значит, ему придется провести в ожидании еще два часа. Или около того. Ну и пусть, Фрэнк не торопится. Куда ему идти-то? Если он направится своим привычным путем, то в конце концов попадет обратно, в эту оставшуюся за спиной тюрьму. Или в другую, в точности на нее похожую. Сейчас он просто стартует на первом этапе этого длинного и мучительного кросса, а потом преодолеет сильно пересеченную местность, переживет множество приключений и финиширует нигде и ни с чем.

Если направится своим привычным путем. Но на этот раз — дудки. На этот раз он ринется вперед и обгонит все напасти. Обставит все напасти. Сядет на автобус и — через весь штат — в Омаху, где малость разживется наличностью. Если сумеет добраться туда, ни разу ни во что не вляпавшись, значит, забьется в самолет и тю-тю в Нью-Йорк, а уж там поглядим.

Фрэнк уже полчаса перебирал ногами, а никаких автобусных остановок на пути не попадалось. Он даже начал корить себя за мнительность. Какое ему, в сущности, дело до того, что подумают люди в проносящихся мимо машинах? Может, решат, что он в бегах, коль скоро пехает прочь от тюрьмы по пустой дороге, а до ближайшего жилья много миль.

В свои сорок два года он уже начал терять некогда густую каштановую шевелюру. Полоску нежной кожи на лбу палило жаркое солнце. «Наверное, обгорю, — сказал себе Фрэнк, поскольку в этом вопросе мог только полагаться на судьбу, и весело добавил: — Наверняка погорю. Раньше, чем обгорю».