Люди в сером 3: Головоломки - [25]

— Зажгите свечи, — донесся до него голос Максютова.

Павлюков чувствовал, как по лбу медленно катятся тяжелые капли пота, но почему-то не мог поднять руки, чтобы смахнуть их. Действуя размеренно и четко, как автомат, он зажег толстую черную свечу, а внутри у него в это время все дрожало и трепетало.

Черные свечи и пентаграмма — а пятиконечная звезда, по сути, не что иное, как незавершенная пентаграмма, — являлись непременными атрибутами черной магии, а также входили в состав Черной Мессы. Как историк, Павлюков знал примерную суть этих ритуалов. Как современный человек и советский ученый, он не мог относиться к ним иначе, чем как к примерам мракобесия и средствами управления одураченными, напуганными толпами. Но зачем это нужно здесь и сейчас, он представить себе не мог, но не мог и воспротивиться этому. Даже если бы он сумел взять контроль над своим внезапно вышедшим из повиновения телом, оставалось еще впитанное с рождения повиновение человеку власти, представителю всемогущей Конторы под известной всем аббревиатурой КГБ, которым являлся руководитель экспедиции Сорокин.

И был еще ужас. Беспрецедентный, непреодолимый черный ужас, охвативший Павлюкова, заставивший внутри него что-то мелко дрожать. Профессор никогда не был таким уж бесстрашным рыцарем. Он много раз испытывал в жизни страх, но все это был понятный страх, имеющий ясно видимые, объективные причины. Теперь же ужас, объявший его, никаких причин не имел, отчего было еще страшнее. В самом деле, не мог же советский ученый, историк, признаться себе, что боится черной магии, сношений с Сатаной и прочей чепухи, которой не существовало в реальном, понятном до мелочей мире, а было все это лишь выдумкой, плодом фантазии древних людей, еще не знавших о мире всего того, что известно сейчас…

Оторвавшись от своих перепутанных мыслей. Павлюков увидел, что странный тип Максютов укрепил свою свечу в чаше, которую держал перед собой на вытянутой правой руке. Громким, все еще глуховатым, но на этот раз исполненным какой-то внутренней силы голосом он стал произносить странные слова на языке, который Павлюков не только не мог опознать, но даже и определить, к группе каких языков эти слова относятся, и этот было не менее странно, чем сами слова. Павлюкову вдруг стало казаться, что эти слова падают во тьму ночи зримыми метеоритами, оставляя за собой бледно фосфоресцирующие следы. Он не мог бы сказать, сколько времени это продолжалось. Возможно, всего лишь несколько минут, но эти минуты показались профессору вечностью.

Потом Максютов замолчал и тут же кто-то произнес совершенно незнакомым, громким голосом над самым ухом Павлюкова: «ПОЛНОЧЬ!». Но Павлюков по-прежнему не владел своим телом, поэтому даже не вздрогнул, держа свечу в обеих вытянутых руках.

Свободной левой рукой Максютов взял с чаши-блюда нечто продолговатое и, внезапно упав на колени, с силой воткнул это продолговатое, оказавшееся, похоже, каким-то кинжалом, в землю перед собой, выкрикнул последнее, завершающее странное слово. И одновременно с этим словом, огоньки свечей дрогнули и погасли одновременно, словно их задул кто-то невидимый, но присутствующий среди собравшихся.

В глазах Павлюкова вспыхнули разноцветные искры, разлетевшиеся реально вокруг, как огненные звездочки праздничного фейерверка. В ту же секунду профессор понял, что свободен, и опустил руки с зажатой в них свечой.

— Все, — громко сказал из темноты, подсвеченной лишь голубоватыми лучами двух фонарей, Сорокин. — Спасибо, товарищи, за содействие. Давайте поможем уважаемому Арнольду Петровичу собрать атрибуты, и можно идти спать.

Павлюков передернул плечами, услышав редко употребляемое, но так пришедшееся к месту слово «содействие». Действительно, все они, вольно или невольно, стали участниками некоего «действа», помогли ему развиться, к прийти к финалу, хотя по-прежнему не понимали, что это было вообще.

Он сдал Максютову погашенную свечу, Подхватил с земли тяжелый рюкзачок, оказавшийся почему-то ненужным, хотя у Павлюкова оставалось впечатление, что он сыграл свою роль, и осторожно, чтобы ни за что не споткнуться в темноте, пошел вместе с остальными в сторожку.

До раскрытой двери оставалась пара шагов, когда налетел вдруг первый, сильный порыв ветра, и, резкий и мощный, электрический свет на миг озарил застывший пустырь с неподвижными резными листьями высокой крапивы, и горстку людей, втягивающихся в темный проем двери нежилого дома. Вспышка погасла, стало еще темнее, и тут же небо над головой расколол ужасающий звуковой удар грома, а Павлюкову прямо в лицо брызнули холодные струи ливня.

Гроза началась.

* * *

В ночь с 11 на 12 июня 1983 года

Днем он опять увидел плохой сон. Ничего в этом не было удивительного, потому что хороших снов он не видел давно. С тех пор, как у него появились Головоломки.

Вообще-то сон не был плохим, просто он был чужой, совершенно чужой, в смысле — нечеловеческий. Как и все остальные. Ему снилось, что он сидит в каменной коробке, локтями касаясь стенок и головой упираясь в крышку. Стояла полная темнота, но он почему-то был уверен, что коробка эта — или камера — находится под землей. Потом ему надоело сидеть без дела, а распрямился и стал прорастать сквозь камень. Весь ободрался, но все же пророс. Выбился на поверхность, вырвался на волю. Но странная это была воля.