Люди в летней ночи - [50]

Люйли все-таки легла — не раздеваясь, совершенно уверенная, что спать не будет. И ей стало легче, покойнее; сумятица мыслей понемногу улеглась, и они стали тихо стягиваться в одну точку — к Элиасу. Здесь его образ смог приблизиться совсем близко, благо впечатления места и времени не поступали в сознание из полутьмы внешнего мира. Образ явился, но Элиас смотрел в сторону, словно стыдясь того, что был невольным орудием того великого разросшегося в последние дни несчастья, которое так ясно увидела Люйли, бодрствовавшая в одиночестве после совершенного Элиасом деяния. Он стыдился, и было только естественно, что он стыдился. Ведь он так непостижимо, так дурно поступил, исчезнув из жизни и оставив ее, Люйли, жить дальше одну. Когда же он исчез? А вот когда: незадолго перед этим деянием, которому в языке не было имени, как не было имени у того, кто совершил его. Потому что это — не Элиас, его уже не было… Люйли ужаснулась, ощутив себя в том же положении, что и в предыдущую ночь. Она не могла подняться и попыталась спастись, закрыв лицо руками. Свернувшись клубочком, она стала воображать, что с ней был настоящий Элиас, что «то» совершил он. Настоящий Элиас! Когда же Люйли встречалась с настоящим Элиасом? Ее мысль судорожно перебирала все события подряд, начиная с тех, что были прошлой осенью, ранней весною и вплоть до самого последнего дня. И нигде она не находила его, настоящего Элиаса. Девушка была молода и неопытна, и некому было ей объяснить, что такого Элиаса вовсе нигде не существовало, кроме как в тайниках ее души.

Ночь сейчас увидит, как девушка подойдет к двери и сядет у порога, подняв вверх лицо. Все ее существо вдруг прочувствует и объявит ей, что она безнадежно долго всматривается в одну-единственную подробность — в исчезновение Элиаса. И бесконечно задается одним вопросом: с кем она все это совершила? Но на вопрос ответа нет, и все происшедшее начинает казаться еще страшнее. Как жить ребенку, когда у него нет отца… когда отец такой и совершает такое… А я, я — мать… Девушка застонала в голос, встала с постели и подошла к двери, со смутной и тщетной надеждой, что, может быть, Элиас где-то рядом, идет к ней, когда она думает, что он исчез; он должен прийти, настоящий Элиас. Но снаружи только истекала утомленная праздником ночь, не знавшая, на что употребить изысканные красоты, раз праздник был позади. Элиаса там не было и быть не могло.

Шли только первые сутки, а всего их должно было пройти тридцать, прежде чем что-то еще произойдет.

Но как бы томительно долго ни тянулись сутки, в неделе их никак не больше семи, хотя и скорее неделя тоже не проходит, оттого что дни становятся короче. Если б мы уехали на неделю в другие места, а потом вернулись сюда же в тот же час, то можно не сомневаться, что девушки, сидящей на пороге, мы не увидели бы. Мы отметили бы, наверное, что ночь посерела, но вот девушки все же нигде снаружи не нашли бы. Неужели она сотворила что-то с собой, когда молодой человек ее бросил? Нет, воздух не был бы так покоен и умиротворен, как нынче. Так молодой человек бросил ее? На этот вопрос умиротворенный воздух без колебаний отвечает утвердительно, и мы чувствуем некую свою причастность к этому обстоятельству, что не может не вызывать досаду. Так, значит, ему следовало в то утро остаться здесь? — Отнюдь нет. — Значит, ему следовало что-то сказать, уходя? — Да нет! Видите ли, он бросил девушку не тогда, а много, много раньше, еще прежде, чем увидел ее. — Но как это возможно? — Возможно… Настоящий Элиас никогда и не бросал девушку, он и теперь рядом с ней, в ее душе. Печально другое — то, что когда она выглянула наружу — из дверей, из глубин собственной души, — она не увидела ни настоящего, ни мнимого Элиаса. Это поистине удручает. — Но где же она сама? — Спит в амбаре, разумеется.

Так миновала неделя, день за днем. — И что теперь? Дверь все еще закрыта, а ночь явственно посерела с той праздничной ночи. Мы наблюдали за равновесием жизни и солнца — каково же положение девушки? — Все то же. Ночами большей частью спит, днем ткет, и работа скоро, по всей видимости, будет готова: нитка на навое заметно оскудевает, а на полу уже целая куча выпавших щеп. Девушка, пожалуй, немного осунулась, но с такими глазами, как у нее, это ей даже к лицу. — Ну хорошо, это о работе, а каково ей вообще, не стало ли ей легче? — До некоторой степени. Представьте, она обнаружила, что события Ивановой ночи не имели для нее последствий. Согласитесь, что эта новость имела особую эмоциональную окраску, если позволительно это так назвать. Ее ведь никто никогда не просвещал относительно материй подобного рода. Тогда, утром Иванова дня, ей чудилось, что она получила разгадку во сне, явившуюся для нее в ее дремотном состоянии подобно удару грома. Но это не стало главной, отправной точкой для дальнейших размышлений, как можно было предположить. Главным стало открытие, что Элиас, с которым она соединилась, не был настоящим Элиасом… Ну, а затем уже инстинкт подсказал ей, что она может не ждать последствий. — Но ведь совершенное ею открытие должно было вызвать в душе девушки определенные перемены? — Разумеется, вызвало! Сначала, утром, она находилась под впечатлением воображаемой картины некоего обширного, не имеющего названия несчастья, навстречу которому стремительно двигалось все вокруг, включая небо и воздух, и которого она сама не остереглась. Позже она забыла об этой картине, но та какой-то своей частью сохранилась подсознательно и определила в ее глазах оттенок в выражении окружающего мира в те тяжелые дни. Ее душа, погруженная в оцепенение, чего-то ждала, и так же, ей казалось, ждала чего-то и природа. Однако затем, когда она сделала свое открытие и поняла вполне его отрицательный смысл, тот оттенок, та тень, что лежала на мире, внутри ее и вовне совершенно исчезла. Но лик самого бытия начал приобретать в ее глазах выражение несколько отупленное. Так что разразившееся несчастье было все же особого разбора. Представление о «настоящем Элиасе» стало нечувствительно забываться, и она заметила, что теперь думает о новом Элиасе, чье существование легко было представить в любое время суток и при любых погодных условиях. Новый Элиас проводил дни в Малкамяки, был сыном старой хозяйки, выглядел так-то и так-то, носил такую-то и такую-то одежду и был ей, девушке, совершенно безразличен. В ее уме теперь не существовало никакой определенной отправной точки или мысли. Среди дня она едва ли думала о чем-то другом, кроме того, что непосредственно относилось к ее домашним заботам. Она следила глазами за поднимающейся и опускающейся основой и слушала жужжание шмеля и тиканье часов на стене…