Люди в летней ночи - [44]

Но вот мелодия звучит тише и предуведомляет, что сейчас что-то произойдет. Открывается дверь избы в левой части сцены, и на двор выходит отец девушки. Не подозревая об этом, приоткрывается одновременно и дверь амбара, но тут же поспешно захлопывается. Отец замечает это движение и некоторое время неотрывно смотрит в ту сторону. Но к амбару не идет… Музыка передает сдержанное напряжение… Отец возвращается обратно в избу, и через несколько мгновений снова открывается дверь амбара. Молодой человек появляется на пороге и нарочито медленно пересекает двор, словно всем своим видом говоря: «Вы все отлично знаете, что я привык отвечать за свои поступки».

И зрители следят глазами за его фигурой, мерно подвигающейся по утренней праздничной земле, на которой среди разноплеменного цветочного множества там и сям выделяются белые пушистые шарики одуванчиков; фигура подвигается к той стороне, где развертывался предыдущий акт со сценой свидания в ольшанике, свидания в домике и сценой праздничного костра и куплетов.

Дверь амбара остается закрытой.

7

Друзья

Элиас вошел в комнату, посмотрел на кровать, где спал Герцог, и опустился в качалку. Яркий утренний свет вызывал досаду в усталой и холодной душе. Элиас смотрел на друга, и ему казалось, что в то же время он смотрит на все события прошедшей ночи, но как бы сторонним взглядом, словно к нему они не имеют никакого касательства.

Герцог проснулся и, потянувшись, как потягиваются обыкновенно после сна, с задушевной улыбкой взглянул на Элиаса. После паузы голосом полным неги он спросил:

— Ну что, любовь прекрасна?

— Да, сама по себе — да, — ответил Элиас с закрытыми глазами.

— Что же, она отвратительна?

— М-м, не знаю…

— Весьма отвратительна, если хорошенько подумать, и гадка.

— Человек сам оскверняет ее, — сказал Элиас умудренным тоном.

— Когда и чем она оскверняется?

— Тогда, когда она становится, как принято говорить, «счастливой», то есть когда получает завершение.

— Откуда ты почерпнул сию мудрость?

— Из книжек, а, кроме того, недавно сам испытал, как говорится, «вот-вот», — зевая, ответил Элиас и принялся копаться в чемодане Герцога. А тот размышлял, безучастный к этому занятию друга. Так же глядя прямо перед собой, он взял из рук Элиаса бокал и произнес:

— Я тоже недавно почитал на досуге одну книжечку, о свободе воли. Что там говорилось, уже не помню, но мне кажется, что воля хоть и свободна, да только их, этих воль, много. И будничная воля иногда оттесняется волей к празднику, утверждающей себя с необоримой силой. А как только эта исчезает, является вновь будничная воля, слегка пристыженная тем, что дала той похозяйничать в своем святилище. Величайший порок мироздания — это то, что две противоположные воли не могут вместе осуществиться в отношении одного предмета.

Он отпил половину и, пристально глядя на Элиаса, сказал:

— Впрочем, друг мой…

Он не договорил, допил свой бокал, поставил его на пол, вытянулся, лежа на боку, и просто заметил:

— Если б ты только знал, ты б, наверно, заплакал.

Элиас пересел на кровать и, положив ему на плечо руку, сказал:

— Эх, мой друг, если б ты только знал…

Герцог кивнул и ничего не ответил.

Так накопившееся напряжение, снимать которое друзья привыкли в обществе друг друга, чтобы потом расстаться до поры, пока не понадобятся друг другу снова, — это напряжение сейчас излилось благодаря их взаимной дружбе. Они оба уже лежали, и один сказал другому повеселевшим голосом и не поворачивая головы:

— Ну все, прощай, пока.

И второй столь же церемонно ответил:

— Прощай!

А снаружи уже наступил долгий Иванов день. В другой комнате собралась вставать мать Элиаса, но в господском доме пока крепко спали давешние обрученные — Ольга и Бруниус, спал отец Ольги и спал Тааве…

В Корке спала Люйли. А в доме, где были танцы, спала пыль. Это были последние следы Ивановой ночи, ночи, которая никогда не повторится. И этой Ивановой ночи никогда больше не будет, как нет ничего того, что было прежде.

Вторая часть

Под солнцем

Канун — вершина праздника.

Но для цветочного населения канун прошел как-то неприметно, даже нельзя точно сказать, когда он был. Быть может, тогда, когда Люйли вышла со двора, чтобы идти на танцы, когда она скрылась из виду, а ее родители и сестры спали в доме и не осталось ни единого соглядатая на дворе Корке. Такое настроение кануна вдруг повеяло на Тааве, когда он стоял за углом дома в Вяхямяки и слушал коростеля и пьяный стук крови в жилах, и хмельными глазами шарил по горизонту, и почему-то стал напевать свою песенку… Но едва ли кто-то из этих людей сумел заметить самое начало праздника: одни спали, другие обручались, третьи танцевали ночь напролет, четвертые дрались, а остальные проводили время с девушками.

В Иванов день праздник шел своим чередом, но все праздничные, канунные настроения были уже далеки, как никогда. Казалось естественным, что рябина и купырь цветут, что лютики и кукушкины слезы испестрили ложбинки на лугу, что все в праздничных одеждах, что послеполуденный свет расшалился, играя с плакучей березой, и что в верхних ярусах леса поют, сначала как бы скороговоркой пересказывая песню, а потом повторяя мелодию и украшая ее переливчатыми трелями. Песня самозабвенно поглощена собой, впереди еще целый вечер, и раздобревшее лето но собственному почину стоит настороже, охраняя покой песенника. А завтрашний день продолжит нынешний, а потом будет еще день, а потом придет воскресенье, а за ним другое воскресенье и так далее и далее по открытому морю.