Люди в летней ночи - [37]

Бруниус вошел в сумеречную комнату и, оставшись в одиночестве, замер посреди нее, вглядываясь в светлые квадраты окон и углы, словно они составляли немое общество, в котором он вдруг очутился. Он был заключен в некий неизвестный ему семейственный круг. В каждой вещи, в сумраке стен таилась часть той Ольги, которую он не знал и которую она сама никогда не показывала. Но теперь, когда Ольги не было, только эта незнакомая ему часть представляла всю ее. Было тихо и тускло-темно. Бруниус еще никогда в жизни не оказывался в положении, из которого не было никакого, решительно никакого выхода.

— Даже если бы можно было немедленно уехать отсюда, думал Бруниус, глядя в окно, то и тогда я не смог бы этого сделать, потому что люди узнают об этой поездке. — Он вспомнил, как он написал Ольге в письме: «Буду у тебя в самую короткую ночь». Неужели он в самом деле написал эту фразу? Неужели это он, Бруниус, очутился теперь…

Дверь словно уплыла в сторону, послышались шаги. Бруниус устремился к дивану и быстро сел. Ольга вошла в комнату, приблизилась к Бруниусу и мягким, одному ему предназначенным голосом сказала:

— Вот ты и приехал.

— Да, приехал… приехал наконец.

Ольга ничего не ответила, потом, после молчания, произнесла:

— Я сидела там, на холме, и ждала, пока ты войдешь в эту комнату.

Живая Ольга была странно близкой и излучала тепло. Но почему-то эта теплота не находила отклика в душе Бруниуса, хотя и действовала на него. Ольга смотрела на Бруниуса, словно собиралась обнять его от избытка какой-то тайной радости. И Бруниус невольно оттаял. По-прежнему сидя на диване, он повторил только что сказанные слова:

— Да, вот я и приехал наконец.

Ольга пододвинулась к нему, оперлась, вставая, о его колено и, как эхо, повторила за ним:

— Вот ты и приехал наконец.

В ее голосе прозвучала сдержанная незнакомая радость. Бруниус попытался обнять ее, но она отстранилась и сказала:

— Завтра я поговорю с отцом.

Бруниус тоже поднялся, они стояли в шаге друг от друга. Ольга подошла ближе, с особой осторожностью положила руки ему на пояс и ласково произнесла:

— А теперь я пойду спать. И ты тоже ложись.

Она удалилась, и Бруниус остался один.

У Бруниуса никогда прежде не было отношений с женщинами. Теперь, после Ольгиного ухода, он лежал на спине и с большим спокойствием взирал на положение, в котором оказался. Отправляясь сюда, он хотя и испытывал легкую тревогу, но все же чувствовал себя хозяином положения. Он думал, что составил себе ясное и верное понятие о значении брака и, рассматривая в одиночестве всю человеческую жизнь с точки зрения брака, глубоко прочувствовал справедливость старых незыблемых принципов этого института. Однако едва он тронулся в путь, разве что чуть тревожась, как тут же начал сталкиваться с вещами, которым не было места в его стройных рассуждениях: с дорожными помехами, работником-возницей, темным домом, Ольгиными родителями и ее отсутствием… А потом с ней самой в этой комнате, ее поведением и ее уходом — Я каким-то поразительным образом привязан к ней, все время вижу ее фигуру перед собой… — И, думая, что именно с этим существом он завтра обручится, он испытывал неприятное удовлетворение. Неприятность чувства проистекала из его чужеродности, подобных чувств он прежде не испытывал и уж точно не желал их. Этому ощущению тоже не было места в системе его рассуждений, тем более в том ее разделе, что касался до взаимоотношений полов…

Боюсь, что Бруниус нечаянно стал чуть ли не главным персонажем в нашем летнем рассказе, когда в самую короткую ночь нагрянул в эти края… Мысли его еще были заняты тем же предметом, когда поднялось солнце. Тааве в людской уже спал.

Иванов день приближался.

В преддверии Иванова дня

1

Поэтический канун Ивановой ночи

Поэтическое вечернее настроение кануна нарождается в уголках, за косяками, во дворах — ибо оно предваряет поэму, — нарождается в назначенный срок, в час, когда солнце перестает слепить. Лето уже в разгаре, березовые листья уже совсем взрослые, а воздух дома перестал быть средоточием всех обитателей: сквозь открытые двери и окна он вытекает наружу, расплывается и разбавляется воздухом двора. Одна из маленьких обитательниц выходит из ворот, идет по распаханному склону, вдоль изгороди, по тропинке к роднику. Молодая березовая поросль видится ей чем-то одушевленным, а ее собственная изба — приземистым и добродушным старичком. Весь их двор словно пялится на горизонт, откуда придет праздник, а вечерний дым, поднимающийся из трубы, напоминает маленькой девочке букет из герани и лютиков.

Когда шалаш на лужайке готов, то огороженный кусочек земли, что оказывается внутри, напитывается совсем особенным духом. Он становится полом, отделенным со всех сторон березовыми стенами; туда приносят низкий детский стол, табуретку и лавку, и если в шалаш еще надо заползать на корточках, опираясь на руки, то ощущение и вовсе необыкновенное, совсем не такое, как снаружи на той же лужайке. К березовой стене скоро поставят люльку с куклой, которая посматривает в просвет из-под ветвей на внешний мир — огромный-преогромный и чуточку незнакомый. Отсюда можно увидеть и край поля — весь в непролазных цветочных зарослях, и рожь, застилающую горизонт — если смотреть в щелочки между листьями. Вход в шалаш прямо против сеней, где по обеим сторонам крыльца воткнуты в плотно утоптанную землю молодые березки. Дверь в сени отворена и в горницу тоже, так что прямо со двора видно окно в горнице, а за ним дикий луг, над которым светит низкое солнце, чьи вечерние лучи озаряют толкущийся комариный рой. На подоконнике пестрый букет из герани и лютиков, за букетом окно, за окном озаренный рой — словно веселые искры сегодняшнего вечернего костра.