Люди в голом - [50]

Беседа наша протекала плавно и настолько естественно, что в какой-то момент мне показалось, что все эти годы с самого раннего детства мы с Арчи не разлучались. Ирена тараторила без умолку. Арчи больше молчал и лучезарно улыбался. Изредка он разбавлял ее монологи короткими замечаниями, при этом неизменно поправляя прическу. Я заметил, что Арчи наделен удивительным талантом, возможно, единственным, который человек может взрастить в себе сам и которым большинство из нас, обитателей суетливых мегаполисов, обделены: он умел неспешно и непринужденно вести беседу. Он говорил только тогда, когда это требовалось, когда ровное течение разговора преграждалось неловкой, сбивающей воздух в комки паузой. Когда словам его собеседника, слабеющим и спотыкающимся, требовалось срочное хирургическое вмешательство умудренного опытом врача. Ловкое движение ланцетом, междометие, метко брошенное, как спасательный круг незадачливому пловцу, бессмысленно молотящему по воде руками, и все вставало на свои места, обретало мускульную силу, окончательное воплощение и завершенность.

Искренность хороша, но ей, знаете ли (дорогая Ирена) недостает воображения, как раз того, на чем Арчи собаку съел. Слово, произнесенное с чувством, от сердца к сердцу, почему-то часто напоминает спотыкающегося на все четыре копыта коня, на котором не то что не поскачешь галопом — выехать за ворота собственного дома не сможешь. А воображение придает весомость и стать, заставляет твоего коня бодро встрепенуться. Теперь ты можешь и за ворота выехать, и с княжной покататься бок о бок, многозначительно придерживая ее затянутую в корсет талию. Если твой конь вдруг забалуется, потянется мордой пощипать траву или поскачет слишком проворно, так на то тебе голова и дана: думай, используй поводья. Или хлыст…

Поспешу заметить здесь, впрочем, наверное, вкратце, что Арчи мне сразу же понравился, а замечательный ужин — нежная телятина в грибном соусе и дивное вино — стали для нашей первой встречи после столь многолетнего перерыва дополнением в высшей степени приятным. Арчи, судя по всему, тоже проникся ко мне симпатией, выражавшейся в какой-то полуулыбке, плясавшей на его лице, то ли старчески-умудренной, то ли обольстительно-девичьей — я никак не мог тогда разобрать. Вскоре мы совершенно забыли об Ирене, все больше увлекаясь разговором.

Происходило что-то странное. Что бы я ни говорил — Арчи тотчас же со всем соглашался, так что мне в какой-то момент стало казаться, будто я и впрямь в его лице обрел единомышленника. Слушая меня, он аристократически хранил молчание, словно берег силы, кивал и улыбался; потом, когда замечал, что я уже исчерпал свое красноречие, обычно сам заканчивал мою мысль каким-нибудь парадоксом. Иногда он возражал, но неизменно с ласковой грустью, давая понять, что ему, конечно же, не хотелось бы знать об этом больше, и он готов был бы разделить мои заблуждения, но, увы, дела обстоят совсем-совсем не так.

Мы обсуждали общих знакомых, коих оказалось много, и тут выяснилось, что Арчи, не в пример мне, гораздо лучше осведомлен об их образе жизни. По его словам выходило, что у каждого из них была какая-то гнусная тайна. Едва я упоминал чье-либо имя и говорил, что вот, мол, этот человек очень мил и интеллигентен, как Арчи начинал смущенно улыбаться, будто бы в глубине души стыдясь моего невежества, и тут же выкладывал подробности. Выяснилось, например, что известный композитор, счастливо проживший в браке почти сорок лет и недавно ставший дедушкой, гомосексуалист и может испытать оргазм лишь в том случае, если юноша, с которым он занимается любовью, стоит в позе «арабески».

— Это как? — удивленно заморгала Ирена.

Арчи вышел на середину комнаты и, встав на одну ногу и отведя другую назад, распрямил руки, удерживая равновесие.

— Какая-то тамбовская раскоряка! — фыркнула Ирена.

— В самом деле, странно, — пробормотал я.

Потом я узнал, что наш общий знакомый художник — тайный педофил, и, когда его четырнадцатилетняя дочь принимает ванну, подглядывает за ней и рукоблудит. Что профессор, тихое, скромное, очковое существо, с которым я всегда раскланивался в библиотеке, однажды, под предлогом работы над архивом, заманил осенью к себе на дачу первокурсниц и там, раздевшись догола, жалобно попросил, чтоб они его «только погладили». Что известная оперная певица, пожилая грузная женщина, затаскивает к себе в постель студентов консерватории, будущих певцов, обещая им помощь в карьере. Что модный арт-критик регулярно нюхает кокаин, а недавно барыга кинул его на крупную сумму. Что один мой коллега-журналист посещает салон интимных услуг и платит одной и той же проститутке деньги за то, что она трахает его в задницу резиновым членом. Все это Арчи сообщил мне, несколько остолбеневшему, доверительно улыбаясь, как если бы он делился с ближайшим другом самым что ни на есть сокровенным. А ведь, в сущности, видел он меня впервые…

Мне вдруг показалось, пока я разговаривал с ним, что я падаю в какую-то сортирную клоаку и падение доставляет мне почему-то неизъяснимое удовольствие. Что внутри меня открываются невидимые шлюзы и начинает хлестать морская соленая вода, постепенно заполняя пустой, заждавшийся ее резервуар. Сделалось легко и спокойно. Хотелось много говорить, расхаживать по комнате, размахивать руками, самозабвенно врать. Искренняя доброта, в которую я окунался прежде, еще час назад, запивая вином и заедая телятиной болтовню Ирены, отступила, хотя чувство сытости сохранялось. Злобы не было. Зато появилось какое-то странное ощущение силы, совершенно нейтральной, безучастной к страданию и радости, жаждущей новых сочетаний слов, жизненных парадоксов, приключений и расчетливой игры. В тот вечер мне как-то особенно было приятно, что я так вкусно поел за чужой счет.