Люди песков - [31]

Раздумывая так, старик не спеша прошел по улице, поднялся на косогор и остановился перед своим участком. Земли вокруг села неравноценные, кое-где почва оказалась засолена, и распределять участки пришлось по жребию. Кейик попался дальний участок, но его обменяли — взяли другой, по соседству, хотя тот, дальний, был чище — уж больно густо разросся здесь, возле села, камыш. Паше достался чистый участок, но опять же далековато от отца надо будет с Поллыком поменяться, тот соблазнится — у Паши-то земля возле правления, почету больше.

Пройдя к участку Кейик, Анкар-ага с удивлением обнаружил, что земля почти вся очищена от камыша. Подумать только! Собрались молодухи, человек десять, и весь камыш выкорчевали — за одну ночь одолели. Прав, выходит, Санджаров, когда говорит, что женщины в колхозе — большая сила. А ведь испокон веку женщины в песках слыли белоручками: только по дому да ковры ткать могли. И вот довелось этим белоручкам корчевать — и корчуют. И землю пашут, и мешки с зерном таскают… Вы только взгляните, как за одну ночь участок перекроили.

Дурсун в кибитке разводила огонь. Анкар-ага заметил, что палец на правой руке ее обмотан тряпицей. Спросил, что там у нее с рукой.

— Да сухого камыша хотела нарвать на растопку — порезалась, — отвечала Дурсун. — Непривычно, никак не приноровлюсь…

Анкар-ага горько улыбнулся:

— Тут нам с тобой все непривычно. Привыкать надо, прочней в землю врастать, не то опозоримся.

— Как это — врастать?

— А так — место свое определять. В жизни, как и в кибитке, у каждого должно быть свое место. Видишь, как вышло-то: Паша делом занят — бригадир, Поллык-ага на ферме управляется, дочка работает, невестки тоже, даже Нунна-пальван — и тот при деле, один я брожу, как верблюд, отставший от каравана…

— Уж ты-то дела найти не можешь? На участке вон сколько работы — хоть с утра до вечера не разгибайся!

— Участок для себя, а я о людях думаю.

— Тогда в пески иди, к отарам.

— Нет, отходили по пескам мои ноги… Ну ладно, старая, хватит об этом. Не пропадет твой Анкар, что-нибудь придумает. Откуда такие дрова? Тополь? Смотри-ка, горят не хуже саксаула…

Глава вторая

Теперь я и не письмоносец и не учитель. По утрам — школьник, после обеда — учетчик. Довлиханов считает, будто эта работа как раз для меня, а мне, сказать по правде, больше нравилось разносить письма.

Купили мы с сестренкой корову — Анкар-ага посоветовал, — только она пока не доится. Он говорит: не горюй, молоко от коровы весной будет. А пока утром и вечером таскаю ей траву по целой вязанке; вот когда поминаю я добрым словом своего ишачка. Но ничего — привыкну, сейчас наша главная задача — привыкать к новым условиям.

Школа здесь большая — на два колхоза, нарядная, в классах светло, но учиться мне теперь почему-то нравится меньше. Особенно по литературе. Неинтересно как-то стало. Рассказывает Ахат Аннамамедович о героях всяких произведений, а я смотрю на него и думаю, что он, наверное, и сам герой не хуже, недаром у него левая рука плетью висит; когда в волейбол играет, одной правой бьет…

А наши женщины, которые в поле работают, — разве они не героини? Вот я после школы беру свой деревянный замеритель и иду в бригаду, а они уж полдня там — с рассвета в поле. И я им еще выговаривать начинаю — мало наработали. Вот это самое противное в моей новой должности: ругать взрослых женщин, которые мне в матери годятся; тех, кто не выполняет норму. Мало того, Довлиханов заставляет водить их к нему в правление. Отчитывает там перед всеми бригадирами, табельщиками, счетоводами — пароду в правлении всегда полно. Ругает, ругает, а потом велит полтрудодня срезать.

Но зато и ненавидят же у нас Довлиханова! Просто терпеть не могут; а ведь нельзя сказать, что он делает только плохое. Как переехали, ячменя всем выдал и пшеницы, с началом посевной устроил за счет неделимых фондов бесплатные обеды в поле — тоже большое дело: запасов-то ни у кого нет.

У нас в бригаде кашеварит тетя Огулдони. Каждое утро, как только Паша получит у Гыджи продукты, Огулдони сразу принимается за стряпню. Когда после школы я прихожу по своим контролерским делам на поле, поспеваю как раз к обеду. Завидев меня, Паша с улыбкой говорит:

— Явился? Значит, перерыв скоро. — Он достает из кармана трофейные часы, смотрит на них и кричит женщинам, чтоб кончали.

Побросав лопаты и кетмени, женщины устало бредут к костру. Они располагаются на охапках камыша и начинают пить чай. Пьют долго, с наслаждением и только после этого принимаются за пшенную кашу с мясом. Я лежу в сторонке на сухом камыше и слушаю их неторопливые разговоры.

Судачат обо всем. Так, например, я узнаю, что вчера вечером на участке Шохрата-ага подрались два парня, корчевавшие камыш; а одна молодуха, жена Аллаберды, доила утром корову и засмотрелась на прохожего — все молоко пролила. Девушка из местных, что секретарем в сельсовете, на коне скачет не хуже другого мужика, вот тоже — совести хватает… А Сталин, говорят, с начала войны не спит, ни разу не прилег, вздремнет часок-другой за столом — и все. Дремал вот так один раз, и привиделось ему, будто скачет он на вороном коне. Ученый человек разгадал потом его сои, сказал: к победе.