Люди песков - [125]

Усталый, с чуть заметной старческой хрипотцой голос несется из магнитофона.

"Люди! Пришла беда… Люди…"

Я помню запись наизусть и все же время от времени прослушиваю ее. Многое изменилось в моей жизни после командировки, где я сделал эту запись, она для меня как рубеж.

Порой я думаю: если бы заранее знал, что произойдет со мной, поехал бы или нашел предлог отказаться?

Иногда, вечерами, когда мне особенно не хватает Садап, я жалею, что все так получилось, по гораздо чаще преодолеваю свою слабость.

1

В Ашхабаде выпал снег. Он лежал и не таял — на крышах, на мостовых, на листьях деревьев. Мальчишки, возбужденные белым чудом, лепили из снега забавные фигурки, молодежь вечерами, весело перекликаясь, кидалась снежками, люди постарше, сокрушенно покачивая головой, отряхивали виноградные лозы от снега.

А старики с тревогой смотрели на север. Там, за горами, заслонившими город от пронзительного ледяного ветра с Устюрта, казахских степей, раскинулась наша великая пустыня.

Я знал причину их тревоги.

Говорят, первыми узнают новости журналисты. Но ведь им тоже кто-то сообщает эти новости! У нас в редакции новости приходят по двум каналам: сверху — от главного и снизу — от меня. От главного потому, что он — главный. Наш товарищ Мухаммедоразов и держится всегда так, словно бы знает такое, что неведомо нам, грешным. Он ничего мужик, дело понимает, справедлив, в обращении со всеми ровен. А то, что держится несколько отстраненно и задумчиво, так это ему положено. Единственный его недостаток — уж очень часто согласовывает все с начальством. У нас даже шутят по этому поводу: "Товарищ Мухаммедоразов, не скажете, который час?" — "Без пяти три… Впрочем, сейчас уточню…" Но это недостаток с нашей точки зрения. Для других, вполне возможно, достоинство.

От меня в редакции узнают новости, потому что Садап работает в управлении.

В тот вечер Садап вернулась с работы позже обычного, и по ее лицу я понял, что вести она принесла дурные. Никто не любит дурных вестей, но я их не люблю вдвойне, потому что в эти минуты дурнеет и славное девичье личико Садап, и я начинаю видеть ее такой, какой она станет через много-много лет. А это, согласитесь, не слишком приятно.

Если Садап приходит с работы расстроенной и усталой, мне становится ее жалко так, словно мы и правда прожили вместе не три, а тридцать лет, когда слово "любовь" вытесняется словом "жалость". Тогда я выхватываю из ее рук чайник, тарелки, сковороду или кастрюлю, сам разогреваю ужин, накрываю на стол. Садап ужинает, устало прикрыв глаза, а я терпеливо сижу напротив и жду. Приставать к ней с расспросами бесполезно, только рассердится. Ей нужно немного прийти в себя, отдышаться, расслабиться. Тогда она сама все расскажет. Впрочем, хорошие новости она сообщает уже с порога.

В этот раз она молчала так долго, что я не выдержал:

— Что случилось, любимая?

— А-а, не спрашивай! — Садап с досадой отодвинула пиалу с недопитым чаем. — В Каракумах тяжелый снег, отары остались без кормов. Машины пока пробиться к ним не могут. Ну и, конечно, все теперь валят на нас. Не обеспечили… Не предусмотрели… Кстати, верблюжоночек, учти: там сейчас очень холодно. Если тебе придется поехать, обязательно надень валенки и меховую безрукавку…

В позапрошлом году я заработал ангину, выпив в жару залпом три бутылки ледяного пива. С тех пор Садап считает, что у меня слабое здоровье, и очень следит за тем, чтобы я не простудился. Правда, про пиво я ей ничего не сказал, чтобы она не ругалась.

Утром меня вызвали к главному. Я шел по коридору и привычно косился на стенд, где вывешивались лучшие материалы. Совсем еще недавно здесь висел мой радиорепортаж из серии "Герои наших дней". Для меня это, конечно, было событием; первые дни я искал любой предлог, чтобы пройтись по коридору мимо стенда. Друзья поздравляли, добродушно посмеивались: "Вот идет ас эфира!" — "Ас кефира!" — скромно отшучивался я, чтобы все знали: зазнаваться не собираюсь. Тем более что заслуга моя тут была совсем невелика, все дело оказалось в герое репортажа Мерете Касаеве. Я только записывал то, что он мне рассказывал.

Главный разговаривал по телефону.

— Да. Понятно. Наперекор стихии. Героизм животноводов. Репортаж о передовом опыте. Да, посылаем… В Каракумах тяжелый снег, — положив трубку, сказал он мне. — Поедешь к Касаеву, расскажешь, как успешно справляются чабаны с трудностями, со стихией. А то у некоторых иастроения панические появились. Впрочем, ты, кажется, кумли? Значит, объяснять не надо…

Объяснять мне действительно ничего не надо было. Половину своей жизни, первые тринадцать лет, я провел в песках. Но Каракумы остались не только в моей памяти, они живут во мне так же властно, как и прежде, когда я жил в них. Я и сейчас не чувствую себя гостем в пустыне. Мне знакомы почти все колодцы, известно большинство такыров. Помню по именам множество людей, работающих здесь. Я уехал из пустыни, они — остались. Но в моем паспорте, в графе "Место рождения", значится наш крохотный кош, и в своей коротенькой биографии я всегда с гордостью пишу: "Родился в Центральных Каракумах". С гордостью — потому что все знают: пустыня не любит слабых, изнеженных, она признает лишь смелых, сильных, настойчивых…