Люди песков - [115]

Мы долго ехали молча. Я не заметил, как задремал. Очнулся, когда ишак, свернув на обочину, жевал придорожную траву. Ни старика, ни тети Мяхек рядом не было. Только что я был почти счастлив: я видел, что сижу дома, у очага, рядом мама… И вдруг один, в темноте… Меня затрясло от страха. Даже окликнуть спутников было страшно. Если б неподалеку от наших мест, мне бы все нипочем, песню бы сейчас затянул. А тут…

Я молча ударил осла пятками и вдруг услыхал свое имя. Как-то странно прозвучало оно в темноте. Я затаился, не смея подать голос. И вдруг почувствовал, что слабею: кружится голова, в глазах темно, лоб в поту… Наверное, от голода. А может, и с испуга…

— Тайхар! Тайхар, где ты?! Тай-ха-ар!..

Я узнал голос тети Мяхек. Ишак рванулся вперед, словно только и ждал этого зова.

— Отдохнем, пока темно, — сказал Арча-ага, слезая с ишака. — А взойдет луна, снова тронемся.

…К полуночи взошла луна. В свои неполных тринадцать лет я уже не раз ночевал зимой в открытом поле. Я только пошел в школу, когда отец стал брать меня, старшего, с ночевкой, отправляясь за дровами. Он выкорчевывал огромные саксаулы, складывал их в кучу, а я сидел и смотрел, как он работает, — приятно, когда у тебя такой большой, такой сильный отец.

— Замерзнешь! — говорил отец. — Садись к огню!

Но мне вовсе не было холодно. На ногах — толстые шерстяные портянки и новенькие чокай из настоящей кожи. На голове — тельпек, уши прикрыты длинными завитками шерсти, на плечах — теплый чекмень. А главное — рядом отец, и в хурджине у нас каурма и пшеничная лепешка, испеченная в горячем песке. Нет, тогда я не мерз, хотя был совсем еще маленький.

А потом наступила война, и все изменилось. В пустыне почему-то не стало прежних могучих саксаулов. И зайцы куда-то пропали, хотя раньше, до войны, выскакивали из-за каждого куста.

Когда отец уходил на фронт, он улыбнулся мне, погладил по голове и сказал: "Слава богу, что ты у нас большой вырос. Можно сказать, мужчина. Вот и придется тебе пока быть в доме мужчиной: и за хлебом, и дрова добывать… Помогай маме, маленьких не давай в обиду. За старшего остаешься".

Сейчас, когда мы сидели у костра, поджидая, пока взойдет луна, я думал не об отце, а о братишках и сестрах. Конечно, отец на фронте, может, в окопе, в снегу, может, ползет под вражескими пулями, по ведь он такой большой, такой сильный, он сумеет постоять за себя. А вот они… Они совсем беспомощные, и от нас с мамой, главное — от меня, зависит, будут ли они одеты, сыты… Я ничего не ответил отцу, когда он сказал мне: "Маленьких не давай в обиду", — комок подступил к горлу, но я кивнул ему, и в этом было мое обещание.

Тетя Мяхек и Арча-ага говорили о том, что если ехать всю ночь, то к утру мы, возможно, доберемся до аула, где у Арчи-ага есть знакомые. Потом они стали обсуждать, сколько зерна могли бы нам дать за вещи, которые мы везли. А везли мы в основном женские украшения, которые есть в каждой семье и передаются из поколения в поколение, от матери к дочери, от свекрови к невестке.

— А что Аннаширин послала с мальчиком? — спросила тетя Мяхек.

— Браслет! — сказал старик. — Какой она браслет дала!.. — Старик закусил губу и покачал головой. — Такую вещь не то что продать или променять — не всякому в руки дать можно! Сколько он стоит, этот браслет? Думаю, цены ему нет. Она-то, бедная, наказала: корову, мол, просите с теленком. Корова!.. Что такое корова? В прежние времена стоит, бывало, в круг выйти и — получай свою корову!.. Ох-ох, такая уж, видно, судьба, никуда от нее не денешься!

Я согрелся у огня, разомлел и заснул. Не зря говорят, голодной курице только просо снится; мне привиделось, что наша четырехлетняя Садап тащит бараний огузок, огромный, больше ее самой. Сон этот был плохой. Я слышал от стариков, что видеть сырое мясо — к беде, и старался забыть его, но огромный бараний огузок, дразня, маячил перед глазами.

Луна взошла, и стала видна тропинка, пролегающая меж влажными кустарниками, блестящими от росы. Откуда берется столько влаги — на небе ни облачка? Седло на ишаке — будто водой полили. Да еще ветер… Дует со стороны реки, холодный, лицо обжигает…

— Скоро и Улкерджан мой подрастет, — сказала тетя Мяхек, мечтательно поглядев на меня. — Тоже помощник будет. Малы у меня детишки, совсем крохотные. На сколько мой старшенький младше Тайхара? Да-да, почти на шесть лет. Восьмой годик пошел. А вроде вчера только родила его… Уж и ломалась я, уж и капризничала, знала, что все прихоти мои выполнят. Как же — сына родила! Той муж устроил!.. И скачки, и пальваны боролись… Он прямо ног под собой не чувствовал, как на крыльях летал.

— Да… — вздохнул Арча-пальван, — судьба, никуда, видно, от нее не денешься!..

Рассвет мы встретили в пути. Мы выехали из дому вчера, так же вот, в предрассветной мгле. Два раза пили чай да подождали, пока взойдет луна, а то все едем да едем…

Когда небо на востоке стало совсем белесым и вот-вот должна была разлиться по нему утренняя заря, Арча-ага повернул ишака. Аула видно не было, торчали лишь два высоких купола, память прежних веков.

* * *

Аул отличался от нашего двумя этими куполами, да еще тем, что в тамдырах, там и сям виднеющихся вдоль улицы, еще пекли хлеб. У первой же печи я увидел склонившуюся над ней женщину, в руке у нее была форма, которой сырые чуреки прилепляют к раскаленным стенкам тамдыра. Совсем как до войны…