Люди ПЕРЕХОДного периода - [32]

— Короче, как при нанайском коммунизме, — вклинился своим словом Павел и хохотнул, — человек человеку хозяин, раб и брат одновременно, но всё ж главнее тот, кто ближе к шаману́, а уж он-то по-любому надо всеми. И никакие буржуйские настроения типа «все равны» тут не прохиляют, не то место.

Пётр откинулся на спину, забросил руки за голову, закинул ногу на ногу и кивнул к брату:

— Споём, Павлуш?

— Да не вопрос! — с энтузиазмом отозвался тот, — а чего бы нам и не спеть? Встреча, можно считать, состоялась, клиент доволен, начальство в предвкушении галки, — посланник Павел выстроил ответно улыбчивую гримасу и пояснил мне уже как окончательно проверенному на деле воспитаннику и обладателю в каком-то смысле родственной оболочки: — Ты прости, Гер, такое не часто в нашей работе случается, чтоб уж настолько всё у нас с новоприбывшим совпало по менталке. Просто параллельно этому вспомнилось многое из хорошего, вот и закручинилось немного. Не знаю, как ты, братан, но лично я так неслабо оттянулся, пока мы с тобой общались, что как будто бабу ромовую поимел, с тройным маком, не слабей. Забытое чувство, ну просто как глоток воздуха с какого-нибудь седьмого оборота. Не скажу, что такое уж оно и приятное, — спохватился он внезапно, прикинув нетипичную картину происходящего, — но что забытое — точняк! А песня наша хоть и не про читинские земли и нашу ИК-10, а за душу всё равно трогает, сам смотри.

И оба они, не сговариваясь, затянули, с выражением полного отчаяния и чувством неподдельной тоски:

Это было весно-ою, в зеленеющем ма-а-е,

Когда тундра просну-у-лась, развернулась ковро-о-м,

Мы бежали с тобо-о-ю, замочив вертуха-а-я,

Мы бежали из зо-о-ны, покати нас шар-о-о-м…

По ту-у-e-ндре, по желе-е-е-е-зной доро-о-о-о-ге,

Где мчится по-о-о-езд Воркута — Ленингра-а-д…

Мои законные учителя Пётр и Павел, они же, до времён надземного обитания, уголовные типы Сохатый и Паштет, лежали на песке, выпевая эти задушевные слова и устремив взоры в безразмерную туманность, затянувшую место нашей встречи и временно подменившую собой небо, солнце и звёзды, которые, если и дальше всё пойдёт по уму, сумеют обозначить своё присутствие не ранее четвёртого оборота, согласно порядку следования разделов Книги Бытия. Я смотрел на близнецов-разбойников, отморозков, переместившихся в эти любопытные края из недавнего живого прошлого, и думал о том, каким удивительным в своей непредсказуемости ракурсом повернулась к ним судьба, враз лишив что одного, что другого шанса продолжить привычную разбойничью жизнь и вменив обоим врачевательную способность сделаться отцами-наставниками в деле укоренения всякой новой оболочки, прибывшей с «того» света на этот. В смысле, с этого на «тот». А ещё прикинул, что, коль скоро всё, что имеет место быть здесь, сейчас и со мной, никем не обрывается, никак не корректируется и даже в самой малой степени не подвергается правке любой здешней инстанцией посерьёзней братьев, то, скорее всего, мне тут понравится. И со временем, если не напорю лишнего, то, вполне вероятно, встану на довольствие, как встали они, начиню свою оболочку меткими, надёжными словами и нужными знаниями и начну перешагивать с оборота на оборот, ища единственно верную тропу к окончательно будущему блаженству…

Тем временем светло-тёмная округа, начинавшаяся у наших ног и уходящая в сторону размытого пыльной пеленой условного горизонта, то заметно высветлялась, добавляя общей бледности цветовой гамме пустынного пространства, то вновь принимала неясные очертания, больше мягкие и беспросветные, нежели совершенно никакие. Видимым теням, которые в этой безысходной мгле отбрасывали на песок голосящие близнецы, неспешно и с чувством отрабатывавшие ласковые куплеты воровского гимна, по большому счёту взяться было неоткуда. Но они были и, очертив отчётливые контуры братских оболочек, уходили ещё дальше, сливаясь с общей размытостью и всё ещё длящейся неопределённостью ландшафта.

И тут я поймал себя на мысли, что оболочка моя, поначалу чутко реагировавшая, казалось, на любое изменение вокруг, — на самоё слово, на отсутствие зримых границ нечитаемого взором пространства и даже на собственное в первые минуты неверие в этот дурной сон, — успокоилась, угомонилась и будто на какое-то время впала в анабиоз, самонастраиваясь на новый порядок событий и вещей. И отчего-то мне стало воздушно и покойно, ещё воздушней, чем на тот момент, когда я, мягко отсоединившись от Прохода с этой уже стороны, остался один на один с надземной пустыней и двумя одиноко маячившими посреди неё фигурами нижних братьев.

Оба они уже не казались мне странными, малопонятными существами, сиганувшими в подходящий момент из окна нестрогой дурки, после чего наспех скроили себе хламиды из подручной мешковины и приняли обличье бродячих дервишей по умолчанию. Да-да, именно таких, которые, попутно своим неясным задачам, выманивают у заплутавшего путника чего-нибудь материальное путём искусно сочинённой басни из накатанного за время принудительной отлёжки потустороннего репертуара.

Теперь все мы были тут своими, во сто крат более близкими и задушевными друг для дружки субстанциями, нежели те, что сближались меж собой в силу случайной их выборки ответственными серединными. Чужие — каждый для своего — скорее были уже для нас те, кто, сделавшись однажды взаимно параллельным, оставался там, внизу, одним коротким выдохом лишившись драгоценной сущности, утянутой в Проход вместе с единственной и невозвратной оболочкой души. И это внезапное открытие, настигнув к финалу воркутинского дуэта мой всё ещё не спящий разум, заставило меня несколько иначе взглянуть на то двусмысленное положение, в котором без малейшей к тому причины оказался я сам, Герман Веневцев. Но только не тутошний Герман, набирающий первые очки слушатель первого оборота, а тот, параллельный, ничего ещё не знающий о чудовищной и невосполнимой утрате, с которой рано или поздно, но непременно столкнёт его тамошняя жизнь. Где с одной стороны будет сам он, Герка, с другой же — зияющая чёрным пустота. Разлом. Дыра. Пропасть. Колодец без дна, воздуха и проблеска воды.