Люди - народ интересный - [25]

Гораздо туманнее помню берег пруда и вдали, у плотины завод, дымящие трубы.Через семнадцать лет побывал на таком же старинном, но уральском заводе, в Нижнем Тагиле.

Обратный путь – из Ижевска в Котельнич- принес больше впечатлений, чем из Котельнича в Ижевск, может быть, потому, что я научился уже наблюдать, замечать, чуть повзрослел за лето. Время было военное, шумливое, многолюдное, поезда и вокзалы набиты битком, но из Перми домой мы ехали несравнимо удобнее: сидя на скамьях в вагоне третьего класса, а не стоя в коридоре второго класса. С продуктами было уже неважно, но, помню, я все же удивился, когда какой-то офицер угостил меня ломтем черного, очень черствого хлеба, намазанного медом: как видно, он считал это редким лакомством, тогда как и дома и в Ижевске еще н начали подголадывать.

Но ярче всего мне запомнилось начало пути – от Ижевска до Гальян. Нас провожал папин молодой сослуживец, очень славный, с которым за это лето мы подружились.Он подарил мне несколько книг, которые, как ни странно тоже, у меня сохранились: «Король и инфант» Алтаева, «Из жизни великих и славных людей» Соловьева-Несмелого, «Путешествие по воздуху» Тиссандье и Фламмариона и «Путевые очерки о Волге» Вас.Ив. Немировича- Данченко.

В Гальянах- пристань на Каме- нам предстояло сесть а пароход и совершить приятное, но короткое путешествие по этой красивой мрачноватой реке до Перми, обмениваясь гудками со встречными пароходами, принадлежащими фирмам «Кавказ и Меркурий», «Самолет» и «Товарищество Любимовых». Наш пароход принадлежал «Братьям Любимовым», название его я забыл, его заслонило название одного из встречных пароходов: «Анна Федоровна Любимова»,- меня поразила эта семейственность.

Но еще больше запомнился сухопутный железнодорожный путь до Гальян. Он был совсем короткий, всего сорок верст, но, что самое удивительное, узкоколейный. Это во время большой- то войны, на которую работал Ижевский артиллерийский и ружейный завод! На этом сорокаверстном участке все время происходили какие-то железнодорожные неприятности, не обошлось без них и тогда. Наш вагон оказался первым от паровоза, площадка была открыта прямо на тендер, там загорелись дрова, и пламя сразу же перекинулось в наш вагон. Вдоль вагонов снаружи тянулась на паровоз веревка к сигнальному колоколу (как у американских поездов, уже знакомых мне по журналу «Вокруг света».), пассажиры принялись исступленно за нее дергать, поезд остановился, пожар быстро потушили,, но испуг, говорят, был большой. Почему- говорят? Потому что я не успел испугаться, -было интересно и только. А вообще- эта узкоколейка и подвижной состав- все держалось на честном слове.

Ехали мы не слишком резво, и можно было из окна рассмотреть почерневшие от времени и непогод скирды хлеба, стоящие на межах между полями. Папа мне объяснил, что у местных крестьян, вотяков, существует обычай- хранить необмолоченный хлеб в поле, в скирдах, поставленные на большие камни,- мыши боятся холодных камней и не трогают зерно. Так и стоят эти заветные скирды: сын наследует их от отца, отец унаследовал то деда- берегут на черный день.

В Ижевске, нынешнем центре Удмуртской республики, папа жил и работал еще полтора года. Папин молодой сослуживец, подаривший мне книги, вскоре после отъезда папы погиб: был застрелен случайно в уличной перестрелке, когда власть в этих местах переходила часто от одних к другим. Эсеры- максималисты пытались устроить бунт еще при папе. Он рассказывал с юмором, как однажды мылся в маленькой бревенчатой баньке, принадлежавшей нашим хозяевам и стоявшей в их огороде; вдруг за стенкой затрещал пулемет, послышалась ответная стрельба- значит, уже по баньке… Отец только что намылился и с минуту сидел с закрытыми глазами, чтоб не попало мыло, -не мог решить- продолжать ли мыться или, наскоро одевшись, убраться подобру-поздорову. Но тут пулемет перетащили на другую позицию и мытье кончилось благополучно.

Сейчас изумляешься, как могли одновременно происходить такие разновеликие события. Я беспечно гощу у папы на Ижевском заводе, производящем и поставляющем оружие для изнурительной четырехлетней войны; в Питере близится Октябрьская революция, происходят трагические июльские события; мало кому известный тогда поэт Борис Пастернак пишет в Москве книгу стихов «Сестра моя жизнь»(С подзаголовком «Лето 1917 года), которой я увлекусь через 10 лет, миллионы людей живут в России, ничего не зная ни о том, ни о другом, ни о третьем событии; а я … я знаю лишь то, что происходит дома, в семье, непосредственно перед моими глазами. И вот сейчас, через 60 лет, я дерзко называю все это летом 1917 года!

Но оно было и моим летом, оно прошло- и я опять оказался в тихом, удаленном пока от всяких внешних событий Котельниче.

Татариновы.

До революции учусь в земском училище. Рядом со мной сидит Володя Татаринов. Руки у него в бородавках, он щиплется, но я прощаю ему это за хромоту. Он сын богатого купца и приезжает в школу осенью и весной в коляске, замой в нарядных санях. Раз или два, помню, я прокатился с ним, но это вдруг оказалось неприятно ля моего самолюбия. На переменах Володя много и жадно ест, никуда не идет, сидит и ест привезенные с собой в роскошном ранце из телячьей кожи мехом наружу, пирожные, бутерброды с ветчиной, еще и еще что-то. Дома его очень балуют мать, тетки (две сестры матери, живущие с ними в доме.)